«Из писем и записных книжек»

«Чудеса и приключения». — 1992. — № 7—8. С. 33—35.

Иван Ефремов принадлежит к классикам научной фантастики. Его произведения издавали более 400 раз суммарным тиражом около 20 миллионов экземпляров. И хотя читатели хорошо знакомы с ефремовским творчеством, о его личной жизни, привязанностях, привычках, интересах известно сравнительно мало. Он считал эти сведения несущественными и все откладывал написание подробной автобиографии, ограничиваясь скудными анкетными данными и редкими автобиографическими эпизодами, угадываемыми в его произведениях. Обладая феноменальной памятью, он, по-видимому, и в конце жизни мог без труда восстановить все нужное. Но для читателей, особенно для поклонников и исследователей его творчества, эта потеря ощутима.

В бумагах Ефремова сохранился конверт с двумя письмами 1966-го и лета 1972 года, а также записная книжка с советами для жены. Сегодня, спустя двадцать лет после его кончины, она впервые показала эти документы. В них глубже раскрывается личность Ефремова, его представления о настоящем, тревоги о будущем, история прижизненных и посмертных событий. Часть советов касается судьбы архивов, уничтожения или переиздания опубликованных рукописей, публикации наиболее полных (не испорченных правкой редакторов, как писал Иван Антонович) текстов. Отдельные замечания по будущей публикации исправленного им экземпляра рукописи «Час быка». Особенно любопытно распоряжение о библиотеке.

...Не слушать, когда будут говорить, что библиотеку надо оставить целиком. Она не монолитна и состоит из книг, нужных для работы и понравившихся для чтения. Все это целиком не нужно никому, кроме меня, теперь — тебя. Но уже как средство к существованию, не больше...

Наверное, с этим трудно согласиться, если оставить в стороне заботу и тревогу Ивана Антоновича о материальном обеспечении будущего вдовы. Ведь библиотека выдающегося человека — это уже историческая ценность, в какой-то степени отражающая энциклопедичность и диапазон интересов владельца.

В том же первом письме Таисии Иосифовне Иван Антонович особо подчеркивал:

...Помнить, что все письма, ни экспедиционные, ни семейные, фото, записи, адреса — ничего не сохранилось от периода 1923—1953 гг. Я все уничтожил, опасаясь, что в случае моего попадания в сталинскую мясорубку они могут послужить для компрометации моих друзей. По тем же причинам я сам никогда не вел никаких личных дневников. Экспедиционные дневники самой большой и интересной экспедиции 1934—1935 гг. — Чарской — таинственным образом исчезли с картами в геологическом институте Академии наук...

Здесь уместно небольшое отступление, связанное с приведенным отрывком. Среди бумаг Ефремова найдена анкета начала 60-х годов с ответами журналисту. В ней на вопрос: «Ведете ли вы дневник?» — писатель ответил: «В наше время нельзя. После культа личности все отучены. Писал бы...» Этот ответ объясняет многое.

Посмертно найденные письма Ивана Антоновича и книжка с советами для жены проникнуты словами заботы, печали, тревоги, глубокой любви и благодарности. Ими могла бы гордиться любая женщина. В 1966 году у Ивана Антоновича был отек легких, его нельзя было перевозить, и сорок дней он оставался дома. Позднее из больницы в письме от 1—7 мая он писал жене:

...Я должен тебе это написать. Состояние моего сердца такое, что может быть всякая случайность практически в любой момент. Это совсем не значит, что я живу сейчас, когда пишу это, под страхом или предчувствием, или не хочу жить. Вовсе нет. Мне хотелось бы пожить для тебя как можно дольше, конечно, более или менее здоровым, во всяком случае, в приличном состоянии. Я так крепко и глубоко люблю тебя, что весь без остатка привязан к тебе, но было бы не мудро и трусливо не видеть возможности внезапного конца, на который, в силу болезни, больше шансов, чем у других людей. Так вот, на случай внезапности, когда я и сказать-то тебе ничего не успею, а ты будешь так нуждаться в том, чтобы я тебе посоветовал, как быть, я и написал эти советы: конечно, меня надо сжечь, а урну или похоронить, ... хорошо бы на Карельском перешейке на... маленьком кладбище. Это не спешно... Помогут Дмитриевский, Брандис, вообще ленинградцы. Если это трудно, то неплохо попросить летчиков, летающих над горами Киргизии или в Казахстане, в районе Иссык-Куля бросить с вертолета над скалистыми вершинами Тянь-Шаньских гор. В этом может помочь Андрей Меркулов, даже О.К. Антонов, если ему написать. Но Карельский как-то лучше, ближе к тебе...

...Письма читателей и рукописи отдать в Институт русской литературы (ИРЛИ), если им надо (Иван Антонович их передал сам. — П.Ч.).

...Мои прежние записи сохранить у себя, будет время — разобрать. Может, там будут мысли, полезные Стругацкому или нужные для какого-нибудь очерка...

...Литературные записи по Монголии и Китаю можно отдать в ИРЛИ, если им нужно. При перепечатании моих книг или переводов ничего не позволяй сокращать (подчеркнуто Ефремовым. — П.Ч.). Издавать только полностью, но уже изданным текстом... Если успею написать еще две-три книги сверх «Лезвия», тогда останешься моим издательским представителем и хранителем материалов. Я очень виноват ... что не сумел тебя обеспечить, но это требует много времени в нашей скверно устроенной стране. А вот времени то нам и не вышло...

«Иван Антонович очень боялся, что меня попросят освободить «большую» (из двух комнат!) квартиру и обменять ее на однокомнатную, — рассказывала Таисия Иосифовна, поэтому он писал»:

...Не говори никому, что после меня остались какие-нибудь литературные рукописи (их действительно не осталось. — Т.Е.), чтобы не привлекать ничьего внимания. Зато говори, что осталось много архивов, писем, научных фотографий, которые надо разбирать, расклеивать по альбомам, так же, как и научную литературу. Все это поможет оборонять квартиру, хотя может, и не будут выталкивать...

...Очень опасайся всяких высказываний. Ты вспыльчива и можешь наговорить чего-нибудь, а может быть, люди будут тебя сами провоцировать, или донести, или воспользоваться каким-либо добром. Особенно, если считают, что у тебя 30 шубок и миллион на сберкнижке. Никто не поверит, что мы с тобой ничего не накопили, кроме разве книг. Вообще помни, что, пока тебя будут рассматривать как вдову писателя И. Ефремова, к тебе могут лезть с разными вопросами и воспоминаниями. Но ты уже знаешь цену корреспондентам...

...Одно дело, пока ты со мной. В случае чего, тебя не тронут из-за меня. Если, конечно, самого не тронули бы. Оставшись одна, ты подвергаешься опасности любой провокации... Может прийти сволочь, прикинувшись твоим или моим другом, а потом обвинить в какой-нибудь политической выходке и схватить, а то и посадить... Вот это памятуй всегда, не пускай неизвестных людей; пустив, никогда не говори откровенно...

...Люди, чтобы ощутить свое превосходство, стараются унизить «ближних». Поэтому, если будут болтать или даже осмелятся сказать тебе, что вот, мол, она ничего собой не представляла, а Ефремов сделал из нее человека, не поддавайся и не возмущайся. Никто не мог «сделать» тебя такую, какая ты есть, твоя индивидуальность и есть неповторимая и неоспоримая драгоценность. Естественно, что, прожив со мной столько лет, ты многому научилась просто из-за энциклопедичности моих знаний. Но ведь и я многому научился от тебя, и, прежде всего, стал гораздо лучше в постоянном свете и тепле твоей любви. Поэтому знай себе цену и никогда не обращай внимания на подобную болтовню...

Таисия Иосифовна: «Во время болезни Ивана Антоновича в 1966 году я каждый день приходила к нему в больницу Академии наук. Однажды мужа не оказалось в его одноместной палате: его неожиданно перевели из трехместной палаты в одноместную. В другой раз также не оказалось в палате — сказали, что увезли делать кардиограмму, хотя обычно делали это на месте. И только после кончины Ивана Антоновича я узнала, что во время его отсутствия в палате ставили подслушивающее устройство. Ожидалось посещение мужа английским критиком-литературоведом Алланом Майерсом... Другой случай: в последнее лето при отъезде на дачу шофер сказал: Иван Антонович, в вашем доме кого-то «пасут». Мы были в полной уверенности, что не нас. Мы жили так открыто и на виду, ничего не скрывали... Однажды во время телефонного разговора вмешался со своими комментариями мужской голос. Возмущенные, мы с сестрой позвонили на телефонных узел и в конце концов получили раздраженное разъяснение: «У вашего телефона подсадка».

Предчувствия и опасения Ивана Антоновича сбылись. Вспомним тот посмертный шабаш-обыск, учиненный на его квартире у вдовы. А ведь он был лишь заключительным аккордом многолетней возни «органов» вокруг выдающегося писателя. Как же не вспомнить тут слова Владимира Набокова, что есть еще посмертное надругательство, без которого никакая святая жизнь несовершенна.

В том же письме из больницы накануне своего дня рождения Иван Антонович продолжал:

...С 1955 года ты непрерывно оберегаешь меня, как ребенка, отдавая все свои силы... чтобы было спокойно и светло, оберегаешь как человека, как писателя от психов и подлецов, лезущих ко мне, и все это вместе с помощью мне в рукописях, почти бесконечных телефонах... Я, конечно, устал от жизни, от своих постоянных болезней, от большой работы и от частой своей беспомощности и, не будь тебя со мной, уже окончил бы свой жизненный путь. Но сейчас, пока ты со мной, я (и это чистая правда) счастливей, чем когда бы то ни было, потому, что милостивые боги послали мне такую чудесную, любимую, как ты, моя Фаюта (так часто называл жену Иван Антонович. — П.Ч.)... В это трудно поверить кому другому, но каждый день и, особенно, вечер, проведенный без тебя, кажется бесконечно пустым. Я могу читать, писать, размышлять о чем угодно, но нужно, чтобы ты была тут же. Иначе даже трудно описать, какое беспросветное чувство одиночества и тоски овладевает мною. Никогда еще не было в жизни так, и это не от слабости и болезни, хотя, конечно, они усиливают это ощущение. То, что не могу, если уж очень хочется, встать и одеться и удрать к тебе. Помнишь, как писал Толстой о Телегине и Даше — той единственной двери, до которой бы дотащиться, даже умирая...

Из письма Ивана Ефремова, написанного летом 1972 года незадолго до кончины:

...И уходя, больше всего беспокоюсь о том, что не смог создать тебе даже необходимые, на несколько лет, скажем, десять, запаса денег, словом, ничего. И горько еще, что не умею я писать как следует, чтоб передать миру всю неувядаемую прелесть твоей души, заботы и добра, которыми ты окружила... последние, болезненные годы моей жизни. Я никогда не чувствовал себя, несмотря на неизлечимую болезнь, ни одиноким, ни больным, так нежно и добро ты обставила мою жизнь... Прости меня, маленькая, это не чувство вины..., а досада на судьбу, которая не дала мне возможности хотя бы собственным творчеством показать тебе всю драгоценность твоей души... Если бы ты только знала, насколько лучше я стал в жизни с тобой, ты бы поняла, что созданием самых лучших своих произведений я обязан только тебе, тому высокому огню души, который ты сумела зажечь и поддерживала его во всех болезнях и невзгодах нашей с тобой жизни...

...В этом же конверте письмо, написанное... давно, в 1966 году во время болезни. Там я прошу тебя о разных способах похорон, но все это от больного одиночества. В моем теперешнем нормальном состоянии все это кажется ненужным, остается лишь просьба сжечь... рассыпать где-нибудь в степи или в горах, невозделанных, непаханых... а в общем, как сама захочешь...

...Мне бы хотелось, чтобы ты побывала в тех местах, где мы были с тобой и где я мечтал побывать с тобой вместе. Съезди, конечно, в Ленинград и на Карельский, пройдись по ботаническому саду и Кировским островам, посмотри на Буддийский храм и на озеро Красавица, съезди в Крым, посмотри на Ай-Петри, погуляй в Никитском саду под нашими любимыми кедрами и секвойями, съезди в Гурзуф и особенно в Уютное, где Генуэзская крепость и «Фаютин сад». Искупайся в Новом Свете, побывай в Феодосии и дойди до Берегового. И во всех этих местах я буду с тобой, потому, что мои глаза смотрят на все это рядом с тобой, и большое счастье нашей любви жило здесь вместе с нами...

Впервые публикуемые строки из глубоко личных семейных писем приоткрывают нам внутренний мир Ефремова-человека с его чувствами, тревогами, радостями и печалями. Многое из того, что он видел, пережил, о чем предупреждал, стало чрезвычайно злободневным и очевидным в наше трудное и сложное время. Многие из нас читали «Час быка» и невольно сравнивали мир ефремовского Торманса с жестокой, неустроенной и тревожной жизнью на нашей планете. И трудно не согласиться с мнением одного из читателей этого замечательного романа: «Только он мог в чужом, варварском и непонятном мире... увидеть искры человечности, которым не дано было погаснуть. А он мог их увидеть потому, что сам был озарен из позднейшим светом и нес этот свет в своей душе».

Текст подготовлен П.К. Чудиновым
по материалам Т.И. Ефремовой