В.И. Дмитревский. «Счастье — в умножении красоты...»
«Литературная Россия». 14.08.1970. — № 33 (397). — С. 6.
Шумевший всю ночь ливневый дождь основательно промыл неяркие краски северного лета. Зелено-голубое утро встало тишиной, такой полной, что легкое поскрипывание сосен и птичьи перепевы оглушали, как оркестр. И только чуть вздрагивали после дождя листья маленького клена, высаженного возле колодца еще руками Анны Ахматовой.
В такое утро особенно трудно примириться с реальностью каждодневного уничтожения сотен и тысяч здоровых и сильных молодых людей, грохота фугасных бомб, напалма, сжигающего целые деревни, сотни гектаров полей, девственных джунглей... Где-то в тысячах километров от нашего поселка, но в доме человечества — на планете Земля — происходили страшные дела, противоречившие разуму, самой природе человека, так стремительно восходящего по ступеням познания и уже протянувшего свои руки к звездам...
Мальчик на велосипеде прервал мои невеселые и явно не оригинальные раздумья. Он передал мне заказную бандероль. Почерк Ивана Антоновича Ефремова. Я развернул пакет, и на стол легла книга в сером переплете — новый его роман «Час Быка», читанный мною в рукописи и в журнальном варианте, опубликованном в прошлом году «Молодой гвардией». Поэтому я без труда нашел то место романа, которое отвечало моим мыслям:
«С развитием мощных государственных аппаратов власти и угнетения, с усилением национализма с накрепко запертыми границами инферно стало создаваться и в обществе.
Так путались и в природных, и в общественных противоречиях, пока Маркс не сформулировал простого и ясного положения о прыжке из царства необходимости в царство свободы единственно возможным путем — путем переустройства общества».
Я стал перелистывать книгу и в одно мгновение на «мыслелете», этом портативном приспособлении, которым пользуется каждый истинный любитель научной фантастики, преодолел расстояние от Комарова до Москвы и очутился в квартире моего друга на улице Губкина.
Он поднялся мне навстречу, и рука моя утонула в его сильной теплой ладони.
Я услышал его низкий, как гармонь на басах, голос, встретил проницательный, полный доброжелательства и внимания взгляд его больших, чуть выпуклых голубых глаз. И, как пятнадцать, как десять лет, как год назад, я стал добровольным пленником необычайной эрудиции этого человека, своеобразия и диалектичности его рассуждений.
Я не помню, чтобы когда-нибудь наша беседа с Ефремовым касалась заманчивых окололитературных тем. Иван Антонович не мастер салонной болтовни: она его раздражает и утомляет. Когда разговор кажется Ефремову скучным, он неуловимо отстраняется от собеседника, отвечает вежливо, но односложно, думает о чем-то своем.
Иное дело, если речь заходит о предмете, интересующем ученого. Тогда он раскрывается щедро, я бы сказал, радостно делится своими мыслями и соображениями. Древнеиндийская философия, искусство милой его сердцу Эллады, геологическая летопись Земли, новейшие физические и философские представления о времени и пространстве, «откровения» Маркузе, социальная сущность хиппи, история монгольского нашествия, живопись Сарьяна, теории Фрейда и проблематика сексологии... — обо всем этом Ефремов рассуждает не как дилетант, а как ученый, не только собирающий обширнейшую информацию, но и критически перерабатывающий ее применительно к собственным воззрениям на жизненные явления и процессы.
Древнейшая цивилизация морских народов Крита интересует Ефремова не сама по себе, а во взаимосвязи с современностью как одна из крупиц исторического опыта, накопленного человечеством. Потому-то так высоко ставит он специальность историка, распространяя ее на любимейших героев своих романов: Веда Конг в «Туманности Андромеды» и Фай Родис в «Часе Быка». И настоящее видится Ефремову, как правило, в двух ракурсах: из седого прошлого — «Путешествие Баурджеда» — и из далекого будущего — «Туманность Андромеды», «Сердце Змеи», «Час Быка».
«Главное для меня, — неоднократно говорил Иван Антокювич, — необъятность мира, отраженная в человеческом знании и раскрывающаяся все шире дальнейшими открытиями науки. Но не это одно. Не менее важно проследить, как все это отражается на человеке и жизни общества, найти аналогичные или даже тождественные в прошлых веках процессы и представления, экстраполируя их в будущее».
Однако писателю вовсе не свойственно прятаться от бурной и тревожной действительности в дворцах и храмах древнего Египта или в «голубых городах» представляемого грядущего. С открытым забралом, непреклонно и мужественно идет он навстречу угрозам и опасностям, подстерегающим человечество как со стороны непознанных еще явлений природы, так и со стороны уродливо развивающихся общественных формаций. Пренебрежение великим законом равновесия биосферы, хищническое потребление естественных богатств планеты, безрассудное милитаристское бряцание термоядерным оружием, неустойчивость нервной системы, связанная с еще неучтенными последствиями научно-технического прогресса, и многое другое тревожит Ефремова, становится предметом его раздумий, отображается во всем его творчестве. Но при этом тема предупреждения не становится самодовлеющей.
«...произведения, — пишет он в предисловии к ‹Часу Быка», — получившие название романов-предупреждений, или антиутопий, были бы даже необходимы, если бы наряду с картинами бедствий показывали, как их избежать или уж по краиней мере как выйти из грозных ловушек, которые будущее готовит для человечества».
Прогнозирование, к которому Ефремов прибегает в романах о грядущем, всегда позитивно и оптимистично. Но это вовсе не тот шапкозакидательский оптимизм — вреднейший плод невежества или легкомыслия, который свойствен натурам равнодушным, предпочитающим скользить по поверхности явлений, а не пробиваться в их глубину. Его оптимизм — это несокрушимая убежденность ученого-мыслителя в неисчерпаемости возможностей человеческого разума, в обязательном торжестве доброго начала, заложенного в человеке самой природой, но находящегося под спудом в условиях антигуманных социальных режимов. Его оптимизм — в глубоком знании закономерностей общественного развития, обеспечивающего победу коммунизма в одной стране, в ряде стран, на целом континенте и, наконец, в глобальном масштабе.
Свои представления о всепланетном коммунистическом обществе Ефремов изложил в знаменитом романе «Туманность Андромеды». Появление этого романа вызвало ожесточеннейшие споры, вполне естественные, ибо конкретные картины желаемого грядущего всегда субъективны. Но «Туманность Андромеды», выдержав проверку временем, стала признанным классическим произведением советской научно-фантастической литературы и alma mater коммунистических утопий нового типа, авторы которых не только опираются на положения научного коммунизма, но исходят из живой практики строительства нового общества в нашей стране.
Мне представляется, что три романа Ефремова — «Туманность Андромеды», «Лезвие бритвы» и «Час Быка» — составляют некую пирамиду, вершина которой — «Туманность Андромеды» — опирается на два основания. Одно из них — «Лезвие бритвы» — о всесторонней подготовке каждого индивида, причем уже сейчас, сегодня, немедленно, к жизни в новом обществе, а второе — «Час Быка» — о труднейшем пути изменения общественной мысли и тех общественных условий, без ломки которых немыслимо распахнуть двери в коммунизм.
Я уверен, что недооцененный нашей критикой роман «Лезвие бритвы» найдет своих доброжелательных и пытливых исследователей. Нужно лишь избавиться от гипнотизирующего воздействия его остросюжетной фабулы и рассматривать его как роман интеллектуальный, посвященный познанию психологической сущности человека.
А пока постараюсь привлечь внимание читателей к некоторым важнейшим философским, социологическим и нравственным аспектам нового романа «Час Быка». Не буду пересказывать его содержание, дабы не лишить читателя удовольствия прочесть его с неослабеваемым интересом от первой до последней страницы. Напомню лишь, что в этом романе Ефремов пользуется методом сравнения, противопоставляя коммунистическую цивилизацию Земли цивилизации на безмерно далекой гипотетической планете Торманс, которую много веков назад заселили земляне, недовольные порядками в своих государствах и ушедшие в глубины космоса на трех гигантских звездных кораблях. Однако если за прошедшие два тысячелетия все люди на Земле, последовав примеру русских, утвердили на всей планете новое общество, то на Тормансе образовался олигархический режим с двумя основными классами — «кжи» (короткоживущие) и «джи» (долгоживущие), на искусно раздуваемых противоречиях между которыми зиждется благополучие олигархов и небольшой прослойки чиновников, выполняющих их волю.
Торманс — отклонение от правила, редчайшее исключение среди цивилизаций, объединенных в Великое Кольцо.
При весьма высоком уровне науки, техники и производительных сил общество здесь не стало коммунистическим. И задача небольшой группы ученых, отправившихся на Торманс, — исследовать и понять причины, вызвавшие выпадение его цивилизации из общего закона развития, и не только понять, но и осторожным, умным вмешательством помочь братьям по разуму возможно скорее вырваться из мира страдания и невежества.
Но как помочь? Не станет ли вмешательство извне насилием, нарушившим естественный ход исторического развития?
Прямой ответ на этот вопрос дает Ефремов устами командира звездолета.
«— Разве можно полностью отвергать вмешательство, — спросил Гриф Рифт‚ — если с детских лет — и во всей социальной жизни — общество ведет людей по пути дисциплины и самоусовершенствования? Без этого не будет человека. Шаг выше, к народу — совершенствование его социальной жизни, а затем и совокупности народов, целой страны или планеты. Что же такое ступени к социализму и коммунизму, как не вмешательство знания в организацию человеческих отношений?»
Земляне, посетившие Торманс, владеют не супероружием, которое в течение нескольких мгновений может испепелить все живое, а знанием, и не осколками его, эмпирически сваленными в одну груду, а знанием, гармонически сочетающим в себе представления о природе, человеке и обществе и уже подтвержденным всем опытом построения коммунизма на Земле. И это знание они передают тормансианам, не интеллектуальной элите «джи», а всему населению, десяткам миллионов короткоживущих, у которых олигархический режим отнял право знать.
Философский спор между Фай Родис, руководительницей экспедиции землян, и Чойо Чагасом, «великим» и «мудрым» владыкой Торманса, о том, что же такое счастье, звучит лейтмотивом всего романа. Олигарху выгодно защищать ограниченное маленькое счастье, якобы достигнутое на Тормансе.
«Счастье человека, — утверждает он, — быть в ладу с теми условиями, в каких он рожден и будет пребывать всегда, ибо выход из них — это смерть, ничто, погасшая на ветру искра».
«— Счастье моллюска, укрывшегося в раковину, которую вот-вот раздавит неизбежное стечение обстоятельств, которое раньше называли на Земле, да и сейчас называют у вас судьбой», — возражает ему Родис.
И она противопоставляет «счастью моллюска» счастье освобожденного человека, заключающееся в умножении красоты, знания, гармонии и в человеке, и в обществе.
Ефремов много раз возвращается к своей концепции счастья, адекватной определению смысла существования разумного человека. Наиболее полно и четко он формулирует эту концепцию в воспоминаниях астронавигатора Вир Норина о навсегда покинутой им Земле.
«Ни малейшей тревоги о будущем, кроме естественной заботы о порученном деле, кроме желания стать лучше, смелее, сильнее, успеть сделать как можно больше на общую пользу. Гордая радость помогать, помогать без конца всем и каждому, некогда возможная только для сказочных халифов арабских преданий, совсем забытая в ЭРМ, а теперь доступная каждому. Привычка опираться на такую же всеобщую поддержку и внимание. Возможность обратиться к любому человеку мира, которую сдерживала только сильно развитая деликатность, говорить с кем угодно, просить любой помощи. Чувствовать вокруг себя добрую направленность мыслей и чувств, знать об изощренной проницательности и насквозь видящем взаимопонимании людей...»
В «Часа Быка», как и в «Туманности Андромеды», Ефремов вновь ставит перед собой неимоверно трудную задачу — создать типичные характеры наших далеких потомков, людей коммунистической эры, сделавших гигантский шаг в познании окружающего их мира и самих себя.
Кто-то когда-то назвал героев «Туманности Андромеды» «холодными ангелами» и поспешил сообщить, что будущее, населенное такими людьми, «вызывает тоску». Но вот мы вновь приобщаемся к духовному миру наших гипотетических потомков — членов экипажа «Темное Пламя». И нас покоряют их могучий ум, сила и страстность характеров, активная доброта. А мне, близко знающему Ивана Антоновича, в словах и поступках Фай Родис, Грифа Рифта, Вир Норина и других слышатся мысли моего друга‚ его тревога за судьбу человечества, его глубокая вера в конечное торжество разума, его представление о гуманизме и счастье.
Торманс — это вовсе не какая-то безмерно далекая планета, общественное развитие которой — плод фантазии писателя. Торманс — аналог того, что происходит на большей части земного шара сегодня и что еще предстоит преодолеть человечеству, прежде чем оно, вырвавшись из круга несправедливости, угнетения, пойдет по пути, проложенному Россией.
«Час Быка», как и предыдущие романы Ефремова, относится к тем произведениям, которые необходимо перечитывать, ибо при каждом прочтении роман обретает новые грани, наталкивает на раздумья, быть может, на споры с автором, но неизменно обогащает.
«Романтик познания» — так хотел назвать я свой очерк. Но познание во имя чего? Ведь Ефремову не свойственно воспевать знания как некую абстрактную категорию, как самоцель. Познание, считает Ефремов, не может быть уделом избранных мужей науки. Оно должно стать достоянием общества. И, следовательно, первый шаг — это создание могучего бесклассового общества из сильных, здоровых и умных людей.
«Еще один из древних ученых Земли, — говорит Вир Норин, обращаясь к ученым Торманса, — математик Пуанкаре, сказал, что число возможных научных объяснений любого физического явления безгранично. Так выбирайте только то, что станет непосредственным шагом, пусть маленьким, к счастью и здоровью людей. Только это, больше ничего!»
Позже, когда утро вслед за солнцем перекатилось в полдень, и стало жарко, и все чаще громыхала электричка, а птицы приумолкли и только зяблик заливался высокой трелью, появился застенчивый посетитель. Длинный, немного нескладный молодой человек в очках вручил мне рукопись своего первого романа, сказав, что единственный человек, который мог бы понять и оценить его труд, — Иван Антонович Ефремов, но, к сожалению, он не вполне здоров и очень занят, и только в силу этих обстоятельств он обращается ко мне...
Я прочел его роман, и в наивной попытке юноши поделиться знаниями, приобретенными в аудиториях института и библиотеках, своими раздумьями о потенциальных возможностях человека без труда обнаружил воздействие «Лезвия бритвы». Но и в этой неумелой еще попытке выразить самого себя и свое отношение к миру сказалось то ефремовское, что покоряет умы и сердца нашей молодежи: вера в предназначение человека, способного силою своей мысли и благородством чувств стать активным творцом новых гармоничных и прекрасных общественных отношений.
Ленинград, Комарово
