Тантра

Тамралипта с повязкой на глазах лежал на чем-то необычайно мягком. Он протянул руку, чтобы сорвать повязку, но ее осторожно удержали.

— Подожди, сын мой, скоро настанут сумерки, тогда тебе можно будет смотреть. А пока поешь.

Художнику подали чашку сливок, показавшихся ему невыразимо вкусными. Удобство ложа, голос, живой голос бхагавана с ним рядом — неизъяснимое блаженство, величайшая радость! Но две мысли не давали ему покоя.

— Учитель, как же я не слышал ничего и ничего не чувствовал, когда меня освобождали? Или я, — в страшной тревоге Тамралипта сел, — или я сплю?

— Нет, не спишь сейчас, но спал, когда мы открывали темницу. Так было нужно, я погрузил тебя в сон, иначе потрясение могло оказаться слишком сильным...

— Ты услышал мой призыв, учитель! — с безмерной благодарностью прошептал художник, и по его щекам потекли слезы.

— Услышал, — ласково ответил йог, — но не волнуйся. Три дня тебе надо лежать спокойно в келье, привыкая к миру...

— Три дня? — вскричал Тамралипта, снова поднимаясь. — Невозможно, учитель! Тиллоттама!

— Что с тобой? Ляг. Успокойся, — пытался урезонить его Дхритараштра. Художник послушно лег. Спеша и захлебываясь словами в боязни, что йог остановит его, он рассказал свое видение с Тиллоттамой.

Он не видел нахмурившегося лица гуру, но по долгому молчанию понял, что тот размышляет.

— Это так, сын мой, — серьезным голосом подтвердил йог, — ты достиг, видишь сам, большой силы. Правда, достиг этого великим порывом любви, а не сосредоточием освобождения духа, и твое достижение было мгновенным, а затем ушло безвозвратно... Саг! Оно верно, твоя любимая в опасности!

— Учитель... — с мольбой начал художник, но гуру, молча, нажатием на грудь приказал лежать. По размеренному дыханию йога Тамралипта чувствовал, что тот сидит рядом в молчаливом раздумье. Внезапно гуру поднялся и вышел. Бесконечно долго художник лежал в тревоге и надежде. Гуру снова появился в комнате.

— Выпей это. — Йог вложил в руку Тамралипты небольшую чашку лекарства, сладковатого, вяжущего и густого. — Лежи спокойно, не двигаясь.

Мучительное чувство жара, покалывания, необъяснимого стеснения распространилось из-под ребер по всему телу и становилось все сильнее. Сквозь стиснутые челюсти Тамралипты вырвался невольный стон.

— Теперь это...

Одна за другой ко рту художника поднесли две пилюли, и он запил их молоком. Прошло немного времени, и тело налилось небывалой энергией и силой, голова стала ясной и холодной. Йог положил руку на сердце Тамралипты, приказал плотно зажмурить глаза и сорвал повязку.

Свет проник сквозь веки, и голова художника закружилась.

— Встань, открой глаза, — велел гуру. По глазам, нет, по мозгу художника ударил невыносимый свет, на долю секунды он успел увидеть лицо йога, стену комнаты и в беспамятстве рухнул ничком.

Гуру спокойно сидел около его ложа. Через несколько минут Тамралипта очнулся, сел и широко раскрытыми глазами стал впитывать в себя свет, чудесный яркий свет полутемной комнаты. Художник снова видел, вернулся в великолепный мир вещей, красок, света и тени!

Гуру наблюдал за ним, доброжелательный и спокойный.

— Видишь сам, сын мой, как крепко, всеми корнями чувств — а они у тебя сильны — связана твоя душа с Майей мира. Вынуть все чувства из тебя — значит, опустошить твою душу, поэтому ты не мог бы пробыть во мраке несколько лет. Исчезновение образов и красок мира убило бы тебя, твое Я. Слишком мала была бы ступень восхождения, и слишком дорогой ценой она была бы достигнута! Иди в темный, несчастный, страдающий мир, служи ему силой своего таланта, служи беззаветно, бескорыстно, не давай властвовать над собой злобе, зависти и жадности и поднимешься не на одну ступень совершенства... Люби ту, которую любишь, только без злобы и ревности...

Тамралипта слушал учителя, склонив голову, как древний рыцарь, готовящийся к подвигам и принимая посвящение. Гуру умолк.

— Учитель, — тихо начал художник, — я буду любить ее, только...

И Тамралипта рассказал йогу все, что перечувствовал и понял во тьме заключения прежде, чем потянулся всей душой к Тиллоттаме.

К его удивлению, гуру покачал головой.

— Ты снова думаешь только о себе, сын мой. А у нее тоже живая душа, стремящаяся к чему-то, путающаяся, страдающая, но с чувством верного пути. Никогда не забывай закона двойственности, всесильного в мире Майи, в мире животного и человеческого бытия. Последнее еще очень мало отошло от животной жизни — в этом вся его беда, вся великая запутанность чувств, плутающих между животным телом и человеческой душой. Ты и Тиллоттама — ибо все по-настоящему любящие стремятся слиться воедино — неизбежно будете в мире двумя сторонами этого единства. Помни, что чем теснее вы будете сливаться, тем резче будет противоположность, проявляющаяся в вас. За сильную любовь расплатой будет мучительная ранимость, за красоту — ревность, и так без конца. Помни об этом, не удивляйся этому, не пугайся этого, не давай овладевать собою этим разделяющим порывам, и легка будет твоя и ее жизнь...

— Встань! — спохватился гуру, заметив, что художник опустился с ложа к его ногам. Тамралипта неохотно повиновался. — Девушка полюбит тебя, а если полюбит, неизбежно и естественно захочет быть твоей всей силой своей горячей, открытой души. Как ты поступишь? Убежишь от нее? Нанесешь ей, любящей и милой, еще одну рану, страшнее всех тех, что она перенесла? Нет, ты — хороший человек, сын мой, и она неизбежно станет твоей. Тогда с новой яростью оживут демоны низкой души и погубят вас обоих — она ничем не сможет помочь тебе. Чем сильнее она будет любить, чем с большей страстью отдаваться тебе, тем сильнее тебе будет казаться, что она лишь вспоминает прошлое...

— О, не говори больше, учитель! — с отчаянием взмолился художник. — Что же делать? Помоги!

Глубокие глаза гуру загорелись.

— Черная магия — не сказка, она действительно существует в нижнем мире. Это — не что иное, как сила злобной и нечистой души, но души могучей, покоряющей более слабых. Ей противостоит белая магия добрых мыслей, чистых желаний. Если в этом душа сильна, ей покорятся другие и вокруг будет атмосфера доброты, отражающая и уничтожающая злые силы черных душ. Когда-нибудь все люди поймут это и без суеверия начнут борьбу с черной магией — проявлением темных душевных сил!

Йог поднялся и знаком велел художнику следовать за собой. И опять зашатался Тамралипта перед лицом простора, высоты, света и свежего воздуха. Гуру повел его на верхушку крайней башни, где усадил, оперев спиной о каменную ограду, сел напротив и, словно окаменев, ушел в себя.

Прошел час или больше, синий плащ вечера уже полз по склонам, а йог все не шевелился. Тамралипта не решался заговорить или переменить положение...

В далеком крутом ущелье на юго-запад от монастыря на высоком уступе, поджав ноги, в такой же каменной неподвижности сидел молодой человек с длинными волосами, узлом завязанными на затылке.

Закатные тени превратили склоны ущелья в синие стены с красно-золотыми гранями в местах, где скользившие вдоль ущелья лучи солнца падали на выступы и ребра скал. Грозные синие пики и острые пирамиды виднелись вверху, в просветах ущелья. Внизу, в полутьме, белели пенные воды бурной реки. Большая хищная птица упала с неба, едва не коснувшись головы сидящего, широко раскинула крылья и секунду реяла в воздухе перед его лицом, затем исчезла в глубине ущелья.

Сидящий только повернул голову в направлении монастыря Ньялам-Дзонг, не двинув ни рукой, ни ногой.

Прошло полчаса. Внезапно он бодро встал, оглянулся, приложил руку ко лбу и несколько минут расправлял плечи, очень медленно вдыхая и выдыхая воздух, затем ловко и быстро стал спускаться в долину.

Гуру на башне монастыря поднялся, помолчал и позвал Тамралипту.

— Пойдем, сын мой, тебе надо отдохнуть перед долгим путем. Он доведет тебя до рощ деодоров за перевалом. Там англичане меряют леса и считают деревья. У них есть этот — не знаю, как называется, — аппарат, который летает, он похож не на птицу, а на насекомое... Ты дашь начальнику крупную сумму рупий, и летающее насекомое доставит тебя в Катманду, столицу Непала. Оттуда ты сам найдешь свой путь!..

— Учитель, у меня осталось лишь тридцать рупий... — смущенно заговорил художник. Йог жестом велел ему замолчать и повел в свою келью в верхнем этаже средней башни.

— Снова я думал о твоей любви, Тамралипта, о твоей любви. Если ты весь во власти Майи и твоя душа — айна — зеркало Майи, а не зеркало бездонных глубин сущности мира, то, кроме Тантры, у тебя нет пути. Тантра — ты ведь знаешь санскрит — ткань. Ткань покрывала Майи, которую ткут от рождения до смерти все наши чувства в нашем уме, в памяти, в словах. Путь Тантры — расплести, пережить и прочувствовать все нити ощущений во всех оттенках и всех извилинах по сложным узорам покрывала Майи. Этот путь вовсе не легкий, он тяжел и опасен.

— Опасен? Почему же, учитель? — тихо прошептал Тамралипта.

— Потому что, погрузившись в чувства, развивая их до крайних пределов остроты и глубины переживаний, наслаждений и ощущений, надо оставаться господином над ними. Иначе — безумие, разложение и развал души. Надо пройти по лезвию ножа над пропастью, наполненной страшными призраками страха, злобы, зависти, неутолимой жадности. Тантра — путь неблизкий и трудный, но только он годится для людей с душой, родственной душе древних лемурийцев. Он был придуман лемурийцами задолго до того, как мудрецы Индии разработали великую систему веданты¹ и йогу.

— Но смогу ли я, учитель, одолеть этот путь? Я ведь простой, обычный человек обычной судьбы.

— Я верю и чувствую, что сможешь. Два крепких стержня будут держать твою душу — стремления художника и любовь. Любовь и будет твоей Тантрой. Слышал ли что-нибудь о Шораши-Пуджа?

Тамралипта беспомощно улыбнулся.

— Шораши-Пуджа — поклонение женщине, это — главный и самый древний из всех тантрических обрядов. Он ведет свое начало от давно прошедших времен владычества женщин на Земле. С помощью его ты сможешь одолеть демонов своей ревности. Слушай и старайся запомнить, — и Дхритараштра коротко объяснил художнику сущность тантрического обряда. — Только помни, — закончил йог, — Шораши-Пуджа можно повторять не один раз, пока не совершится полное очищение красотой и любовью, в чем и состоит суть обряда. Если же во время обряда она станет твоей не до конца, то ты упадешь с лезвия ножа на растерзание всем демонам черного дна своей души. Во что бы то ни стало удержись на высоте, пока не наступит время, и удерживай ее. Но прежде всего расскажи ей всю правду, ничего не скрывая. Тогда она будет тебе помощницей, а не врагом, как может получиться.

— Учитель, а как я узнаю, что время пришло? — с опаской и недоумением спросил художник.

— Узнаешь, — улыбнулся гуру, затем, переменив тон, серьезно и грустно сказал: — Пора тебе отдохнуть, и спать надо крепко — завтра с утра начинается великий путь. Я поясню нашим гостеприимным хозяевам, что твой поспешный отъезд — жизненная необходимость, а не нарушение правил почтения и признательности. Простимся, ты больше не увидишь меня, и мне грустно... Велика сила привязанности, тяга души к душе сквозь все стены Майи.

— Учитель... — горестно выговорил Тамралипта, чувствуя, как заныло сердце от внезапной тоски. Только сейчас он понял, как велика его любовь и преклонение перед этим безгранично добрым, поразительно умным и скромным человеком. Его великое превосходство никогда, ни на секунду не подавляло и не угнетало художника — ничего, кроме чистой доброжелательности, не исходило от этого мудрейшего из всех известных Тамралипте людей.

— Не огорчайся, так суждено нам обоим. Иногда быть может, я буду с тобой, буду смотреть на тебя с той стороны порога и даже помогу доброй мыслью. Помни, сын мой, в особенности в Тантре, где действия наши не полностью подвластны сознанию, что мысли — хорошие и добрые, злые и гнусные — живут собственной жизнью и имеют свое назначение и, раз порожденные, вливаются в поток действий, определяющих карму, твою собственную и других людей, даже всего народа. Поэтому держи их крепко, не давай цвести в твоем уме недостойным думам!.. А теперь... — гуру вытащил из угла маленький деревянный сундучок, служивший сидением, открыл его и передал художнику толстую пачку денег. Тамралипта глянул на бумажки самого крупного достоинства и ахнул, поразившись огромностью суммы.

— Зачем мне, учитель? Я не могу взять столько, — запротестовал он, но добрая повелительная сила гуру подавила его сопротивление.

— Именно тебе-то они и нужны в решительный час твоей жизни. И помни, сын мой, — вдруг возвысил голос гуру, — что сейчас ты вступаешь в нижний мир, и одной духовной силы тебе будет недостаточно! Прощай!

Не в силах сдержать льющиеся слезы, Тамралипта упал к ногам мудреца, но тот силой поднял его, заставил взять оброненную пачку денег и подвел к выходу. С болью в сердце, по-детски утирая слезы длинным рукавом халата и зажав в кулаке деньги, художник в последний раз увидел огромные, почти круглые глаза учителя под нависшими бровями, тонкий горбатый нос, короткую седую бороду, резко очерченные запавшими щеками скулы. Не помня себя от горя, Тамралипта добрел до своей кельи, рухнул на постель и внезапно уснул глубочайшим сном. Прошла, казалось, всего секунда, как он вошел в темную келью, а его уже тряс за плечо незнакомый горец с темным лицом. У ворот монастыря ждали две лошади. Тамралипта был плохим ездоком — занятый лошадью, он повернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на монастырь, но уже было поздно — они спустились в ущелье прямо под монастырем.

Только с перевала, издали, Ньялам-Дзонг, залитый рассветным сиянием, показался ему не твердыней с железными стенами, а храмом добра и горячего участия.

Сопровождаемые криками хищных птиц, преодолевая сопротивление сильного ветра, они двинулись вниз с перевала, и монастырь исчез из вида, чтобы больше не появляться. Прошли невозвратно дни созерцательного отстранения от мира — надо было действовать быстро и непреклонно. Удивляясь сам себе, художник почувствовал, что переполнен энергией и силой. Возвращение в самую гущу человеческих забот, тревог, напряженных ожиданий и нетерпеливого расчета не страшило, а заставляло устремляться вперед и вперед.

С перевала они ехали вниз с небольшими подъемами и поворотами около двадцати миль. И все теплее становился воздух, приветливее долины, слабее ветер.

К вечеру ноги усталых лошадей ступили на обширное плоскогорье, поросшее сухой золотистой травой и обрамленное желтыми обрывами. Путники взобрались на холм, где торчали большие, гладкие, как плиты, глыбы камней. Здесь нашлось укрытие от ночного ветра, прошла ночевка, первая ночевка на просторах свободного мира, мира обмана чувств, мира Майи — как сказал бы гуру, драгоценный утраченный наставник. Снова горечь разлуки охватила Тамралипту. Он оглянулся и замер.

На севере, там, где он провел столько дней, откуда они спускались с рассвета, громоздились необъятные горные массы. Все плоскогорье, залитое лучами низкого солнца, превратилось в поляну матового светлого золота, вспыхивающую там и сям зеркалом драгоценного металла. С юга плоскогорье ограждала красно-золотая стена обрывов, а за ней высились горы, сплошь подернутые синей дымкой. Чистейший синий цвет самых разных оттенков — ближние невысокие холмы заливал темный ультрамарин, на грани с золотой стеной царили ярко-фиолетовые тона. Дальше к югу гряда становилась светлее, синяя дымка скрывала все рытвины и впадины. Мягкие округленные очертания вершин напоминали складки толстой ткани, волны гигантского синего покрывала. Воздушны, легки и чисты были удаленные, приближавшиеся к родине горные цепи. Ласково звала к себе эта синяя страна, и новая радость пришла к Тамралипте...

Не та холодная и бодрящая, что рождалась при созерцании снежного великолепия Гималаев, а другая, слегка печальная, что возникает при встрече с живым, мгновенным и прекрасным и является бессознательным пониманием неизбежности утраты.

Ведь это само покрывало Майи! Внизу темное, фиолетовое, потом ультрамариновое, чистое, ласкающее взор, но непроницаемое. Дальше и выше — все голубее, прозрачнее, легче эта ткань, все ближе к бездонной прозрачности неба.

— Хорошо! — не то подумал, не то почувствовал Тамралипта. — Все будет хорошо!..

Утром они уже пробирались по широкой тропе среди огромных деодоров, шумевших под свежим ветерком, как бы приветствуя возвращение художника.

Начальник лагеря изысканий был безмерно удивлен появлением молодого индуса в тибетской одежде, просившего о геликоптере. Но от художника исходила сила необычайной убедительности, подкрепленная крупной суммой денег. Документы гостя оказались в порядке. После полудня геликоптер взвился вверх с лесной поляны, размахивая огромными изогнутыми лопастями винта.

И вот — Катманду, столица Непала, горячечная гонка на телеграф, в аэропорт, в магазин. Деньги открывали любые двери. К вечеру прекрасно одетый индийский магнат в белоснежном тюрбане садился на скоростной пассажирский самолет Катманду — Дели.

Магнат — Тамралипта, — скрывая нетерпение, улегся в мягкое кресло. Другие пассажиры дремали, потолочные лампы были потушены, моторы глухо ревели по обе стороны пассажирской кабины.

Художника не покидало ощущение, что он должен торопиться, как только может. Промедление могло обернуться большой бедой для Тиллоттамы — вот все, что знал Тамралипта и, глядя вниз на проплывающие в темной глубине огни станций, городов и заводов, не мог заснуть до самого конца пути.

Два друга художника радостно бросились к нему в аэропорту. Один, инженер-химик, веселый мадрасец, размахивал какой-то бумажкой.

— Я получил твою телеграмму вчера днем! Ох! И задал же ты мне задачу. Если бы не помощь Чаттерджи, — он кивнул в сторону второго друга Тамралипты, историка и университетского преподавателя, — если бы не его друг, любитель автомобилей, то мы не смогли найти подходящую машину так скоро! Но сейчас все готово и... но ты выглядишь настоящим магараджей. Где ты так оделся?..

— Тамралипта, — нетерпеливо прервал инженера историк, — мы горим от нетерпения узнать подробности! Ведь с тобой приключилось что-то необыкновенное! Что именно и что собираешься делать дальше?

— Сейчас, друзья, спасибо вам! Вы правильно поняли — дело очень серьезное, речь идет, быть может, о жизни или смерти для... меня. Но сначала обещайте, что никто ничего узнает, иначе... иначе, мне грозит тюрьма!

— Что ты, что ты, Тамралипта! — в один голос воскликнули оба друга, но необычайно обострившиеся чувства художника уловили едва заметную нотку испуга в голосе историка.

— Шучу, друзья. И вообще ничего серьезного, — Тамралипта вздохнул, — просто мне нужна срочная поездка в... Нагпур, чтобы выполнить заказ, копию древней фрески для одного из непальских богачей. Вот откуда у меня деньги.

— Только-то!.. — разочарованно протянул историк. — Но все же у тебя были какие-то приключения в Непале, не так ли?

— Я все расскажу, только дайте поспать! — лениво сказал Тамралипта, избегая проницательного взгляда инженера. — Кришнамурти приютит меня. У него большая квартира, а ехать к себе — у меня дома ничего не готово...

— Разумеется, только сначала отвезем домой Чаттерджи. Я на своей машине, — охотно согласился инженер.

Они пронеслись по широким улицам нового Дели, пустым в этот ранний час, и повернули в восточную часть города, оставив историка у подъезда большого дома.

— Рэ, теперь нас никто не слышит! — спокойно сказал Кришнамурти, замедляя ход.

И Тамралипта без утайки, лишь сокращая подробности, рассказал инженеру все случившееся с ним за последние четыре месяца.

— Я сразу понял, что дело серьезное, — задумчиво протянул инженер, — ну что же. Мы возьмем только шофера из моих рабочих-мадрасцев. Он ненавидит всю эту религиозную публику. Ты и я, этого достаточно. Чем меньше свидетелей, тем лучше!

— Но, Кришнамурти, ведь дело очень опасное, мало ли что может случиться! — растроганно предупредил художник.

— Именно поэтому я и должен быть с тобой, кто же еще? Не трус же Чаттерджи! Но довольно об этом, времени мало! Надо подумать, куда вам с ней деваться — Дели не подойдет. В Бхутесваре, без сомнения, знают, где ты живешь. И номер машины. Как въедем в Бхутесвар, надо его замазать — ночью обойдется. Машина чужая, это тоже хорошо. Скажи, у тебя в самом деле много денег?

— Много, никогда столько не было, — улыбнулся художник.

— Вот и хорошо — несколько месяцев проведете на Цейлоне, пока не уляжется шум, а мне, — инженер поморщился, — придется заплатить кое-кому, чтобы проследить за жрецом на это время. Там увидим. Но охранять свою камини тебе придется всю жизнь, не спуская глаз.

— Сначала надо ее освободить, я очень боюсь за нее, — с внезапной острой тревогой сказал Тамралипта.

Инженер прибавил ход и вдруг резко затормозил.

— Вот что, совсем не надо ехать ко мне. Пусть никто не видит тебя в Дели. Тут налево маленькая гостиница — ляг, отдохни, часа через три я буду с машиной и шофером у подъезда.

Тамралипта внял мудрому совету и через несколько минут бросился на удобную постель в душном номере, заставляя себя заснуть. Он не спал уже давно, а путь из Дели в Бхутесвар был далек. Тамралипта потому и решил проделать его на машине, чтобы не быть связанным с местными поездами и автобусами. По его идее, так много обдумывавшейся в пути, он должен был приехать в Бхутесвар ночью и ночью же исчезнуть из города.

Усилием воли он заставил себя задремать — новое, ранее не удававшееся ему искусство. Через три с половиной часа, когда дневной жар начинал наплывать на город, художник уже спешил к широкому и низкому автомобилю темно-вишневого цвета.

Кришнамурти улыбнулся ему из открытого бокового окна.

— Вот шофер... — он помолчал, — и товарищ, о котором я говорил.

За большим рулевым колесом спокойно и важно сидел массивный человек с жесткими усами, в туго закрученном тюрбане. Тамралипта крепко пожал квадратную руку шофера, чувствуя на себе его испытующий взгляд — очевидно, инженер успел многое рассказать ему по дороге.

— Садись пока на заднее сиденье, не красуйся спереди! — весело подтолкнул художника в спину Кришнамурти.

Машина быстро взяла с места и понеслась к асфальтовой магистрали Великого торгового пути. Тамралипта не успел оглянуться, а дорога уже стелилась под широкий нос машины, грозный гудок заставлял все живое шарахаться в стороны, а стрелка спидометра качалась на 60 милях.

— Хорошо! — весело причмокнул инженер, — это еще пустяки. Этот кадиллак в двести сил еще покажет себя за городом. Сто двадцать миль.

— Неужели может? — удивился Тамралипта.

— Может, но не поедем, — вмешался в разговор шофер, — ехать далеко, а с машиной ничего не должно случиться. Хватит восьмидесяти.

— Конечно, хватит, — поспешно согласился Кришнамурти.

— Кстати, Тамралипта, вот тебе, — инженер опустил в протянутую ладонь художника тяжелый металлический предмет.

— Что это такое? — воскликнул Тамралипта и увидел большой автоматический пистолет с кургузым стволом и очень большой гашеткой. Вороненая сталь массивного оружия поблескивала сурово, как бы предупреждая об опасности. Художник заколебался, ощущая инстинктивное отвращение любого индуса к убийству и всему, что с ним связано.

— Зачем это? — воскликнул он, протягивая оружие обратно. — Если мы совершим убийство, то все пропало. Если обойдется без кровопролития, то уже одно нападение с оружием... разве ты забыл о строгости законов, английских законов, они еще не стали нашими!

Инженер весело рассмеялся.

— Я очень хорошо знаю нелепую строгость наших законов, запрещающих иметь оружие каждому порядочному человеку, хотя любой бандит и вор носит оружие и делает что угодно с безоружными и беззащитными людьми. Чтобы избежать унижения от своей беззащитности перед каждым негодяем, я создал это оружие, которое никакой суд не признает огнестрельным или вообще чем-то стреляющим. Смотри! — инженер открыл и вытащил из ручки пистолета вместо обоймы с патронами флакон с какой-то флуоресцирующей жидкостью. — Вот здесь поршень, давящий снизу, а это клапан, открывающий дуло при нажатии гашетки, и еще один поршень с разбрызгивателем. Нападающий получит в лицо, глаза, нос и рот порцию едкого, но безвредного химического соединения. Эффект замечательный, никакого убийства и полное торжество над врагом! Флакона хватает на двадцать таких «выстрелов». Как тебе это нравится? Возьми, пригодится!

Тамралипта вдруг вспомнил слова гуру: «Помни, что ты сейчас вступаешь в нижний мир, и одной духовной силы тебе будет недостаточно!»

Разве не предупредил его учитель о грозящей опасности? О том, что выручить прекрасную девадази будет не просто и не безопасно?

Удовлетворенно улыбнувшись, Тамралипта опустил тяжелый пистолет в карман.

Путь был долог. Искусный шофер несся, используя всю силу могучей машины, но, наконец, утомился от жары, блеска солнца и напряжения отчаянной езды. Его сменил Кришнамурти, который держал меньшую скорость, и все же они продвигались вперед быстрее, чем на поезде. Вот съезд с магистрали на переезд через Джумну, шоссе сузилось, заполнилось повозками и скотом. Они остановились на отдых в небольшой гостинице с гаражом, где машину привели в порядок. Два часа отдыха, и ночь объяла освободившуюся дорогу. Яркие фары, слепя все вокруг, светили на двести метров вперед. Тамралипта пересел к шоферу, приближался Бхутесвар, приближался решающий миг жизни. Внешне спокойный, он впивался глазами в темноту по сторонам, бессознательно ожидая увидеть знакомые лица. Машина, покачиваясь и вздрагивая, летела и летела в однообразном мраке, пробивая его фарами, и темнота взмахивала черными крыльями по обе стороны дороги. Казалось, они едут по коридору, прорубленному в густом лесу исполинских деревьев.

— А ты изменился, Тамралипта, — услышал он позади голос инженера.

— Почему?

— Ты стал спокойнее, тверже. Ты уже не тот запальчивый и увлекающийся молодой человек, которого знают все твои друзья. Движения твои сдержанны, глаза смотрят уверенно, в голосе появилась какая-то сила — нет, ты — аха!

Машину резко бросило в сторону, покрышки заревели по щебню. Кадиллак опасно накренился налево, и оба друга судорожно ухватились за что попало. Выскочившая внезапно из мрака боковой дороги повозка заставила шофера объехать ее по самому краю канавы.

— Ну и ну, — отдуваясь, пробормотал инженер, — ловко!

Из-за пыли, желтым туманом реявшей в свете фар, показались низкие домики, затем остатки высокой круглой башни.

— Бхутесвар! — обернулся к шоферу Тамралипта и, переведя дыхание, добавил: — Сейчас мост через ручей, за ним — направо. Доедем до конца улицы, гасите фары. Сейчас луна, потихоньку проберемся. Осторожно, здесь тянутся оросительные канавки. Стойте! — художник открыл дверцу и выскочил, — подождите тут, а пока закройте номер.

— Куда ты? — окликнул его инженер. — Я с тобой!

— Нет, не нужно! Я много ходил здесь в темноте и знаю каждую ступеньку. Я пройду прямо в храм, может быть, через несколько минут вернусь с Тиллоттамой.

Тамралипта исчез в черной тени стен.

Художник не появлялся так долго, что Кришнамурти несколько раз порывался отправиться на его поиски, но, опасаясь все испортить из-за незнания места, нетерпеливо ходил вдоль спрятанной в тени дерева машины.

— Ты, Кришнамурти? — дыхание художника было тяжелым, костюм в беспорядке. В руке он держал пистолет. — Поехали скорее, разворачивайте машину, нет, во имя всех богов, не зажигайте фар! Направо, во вторую улицу и до высоких стен, там, налево до старого мусульманского кладбища. Тиллоттамы в храме нет. На счастье я встретил юную научу Индрани! Она рассказала, что девадази убежала из храма полтора месяца назад, и с тех пор ее никто не видел. Однако стало известно, что девушку привели обратно, и Крамриш держит ее в древнем храме рядом. Я бросился туда, наткнулся на недавно сделанную в святилище дверь — она была открыта, а на полу кто-то храпел. Я схватил человека, встряхнул. Напугал пистолетом, он признался, что сторожил Тиллоттаму, но три дня назад жрец Крамриш увел ее ночью. — Куда? Он не знает. Я схватил стража за горло и приставил пистолет к переносице, тогда он завопил, что слышал, будто девадази увели в древний дворец бхутесварских царей, и она заперта в башне в саду. Крамриш сегодня был в храме, а вечером явился заклинатель змей с большой корзиной. Кришнамурти, он задумал убийство! Скорее сюда, там мостки. Не догадался взять фонарь... как...

— Зато я догадался! — ответил инженер. — Мугаль останется здесь. У тебя есть пистолет?

Шофер кивнул.

— Еще минутку, Тамралипта! — Кришнамурти вытащил из-под сиденья стальной лом. — Вот тебе, а я возьму шинную лопатку...

Они пошли плечом к плечу вдоль темной стены, натыкаясь на колючие кустарники, изредка подсвечивая себе вспышками фонарей, пока не обнаружили запертую железную дверь. Замок на двери был прочным, зато ржавые петли уступили первому же нажиму лома, и друзья оказались в саду. Широкая, похожая на котел башня темной массой торчала поодаль над деревьями.

Тамралипта не помнил, как он пробежал сад, не замечая царапин на лице и руках, нанесенных колючими ветками. Башня, еще одна запертая дверь, яростная борьба с металлом и деревом, треск, прерывистое дыхание — дверь уступила. Непроглядный мрак, похожий на мрак его темницы, изгибающийся по окружности башни, пустой и безмолвный коридор... Дикий страх охватил художника, и крик сам собой вырвался из его груди, полный любви и тревоги.

— Тиллоттама! Тиллоттама!

Слава богам, ответ!

Откуда-то снизу донесся слабый, едва слышный голос девадази. Художник ринулся вниз по ступеням, схватился за рукоятку железной двери. Она оказалась незапертой, и скрип петель несказанно обрадовал Тамралипту. На дне круглой, ступенчато спускавшейся к центру залы, горел свет. Ставшие очень острыми глаза художника увидели девушку. Тиллоттама стояла на коленях, прикрыв распущенными волосами и руками обнаженную грудь. Поднятое вверх лицо, широко раскрытые огромные глаза, в которых — вся душа девушки. Слабая, измученная, еще не верящая своим глазам, но уже радостная улыбка на бесконечно милом лице.

— Тамралипта, ты пришел? Ты за мной, милый? — повторяла дрожащими губами девушка.

— Да, я за тобой, Тиллоттама, я люблю тебя, идем! — крикнул Тамралипта, раскрывая девушке объятия.

Девадази не шевелилась, и только тут художник заметил широкую цепь на верхушке столбика. Вне себя от ярости он ринулся к столбу, стал дергать цепь, пытаясь открыть запор трясущимися руками. Из глаз девадази катились беззвучные слезы. Сильная, уверенная рука отстранила Тамралипту.

— Пусти, я сделаю это скорее, а то еще свернешь шею своей милой, — сказал инженер, вставляя шинную лопатку в замок ошейника на склоненном затылке Тиллоттамы. — А ты раздевайся! И поскорее! — повторил Кришнамурти растерянному другу. — Мы не взяли с собой ничего, не предусмотрели... В чем повезешь свою невесту?

Тамралипта понял и лихорадочно сорвал с себя пиджак, штаны и рубашку. Из рубашки получилась отличная набедренная повязка, и, когда вместо роскошно одетого магната перед Тиллоттамой предстал одинокий труженик древнего храма, инженер взломал замок. Оба друга отвернулись, чтобы дать Тиллоттаме одеться, и услышали шум возбужденных голосов и топот босых ног.

— Явились! — крикнул инженер. Художник спокойно подал Тиллоттаме пояс, помог засучить рукава пиджака и брюк, из заднего кармана которых извлек пистолет инженера. Как предусмотрителен был Кришнамурти! Сейчас в нем все спасение их и Тиллоттамы!.. Первым в подземелье ворвался Крамриш, весь в поту, в сбившемся набок тюрбане, за ним толпились заклинатель змей с круглой корзинкой, два сторожа Тиллоттамы и ночное отребье города, созванное по приказу жреца — всего более десятка человек. В их руках блестели ножи.

— Вот они, разбойники, посягнувшие на мою девадази. Хватайте их! — властно загремел главный жрец.

Кришнамурти поднял руку с пистолетом и фонарем, тоже сделал художник, заслонив собой Тиллоттаму.

— Стоять, дальше ни шагу! — приказал инженер, — Не помогайте беззаконным делам жреца Крамриша. — Он даст ответ суду, а сейчас... — Инженер взмахнул пистолетом. — Отойдите в сторону, в конец зала, и пропустите нас.

— Не слушайте пришельцев! — завопил Крамриш, — и не бойтесь! Они не посмеют стрелять. Вы знаете, они пойдут под суд за нападение с оружием! Хватайте их, бейте, как следует, а я возьму девадази...

И Крамриш, рыча от злобы, бросился к Тамралипте, протягивая руки, чтобы схватить девушку.

Тамралипта направил дуло прямо в ненавистное, искаженное яростью лицо и нажал спуск. Широко раздутые ноздри, выпученные глаза и раскрытый рот жреца наполнились брызгами едкой жидкости. Дыхание Крамриша остановилось, он ослеп и с воем грохнулся на землю, кашляя, икая и чихая. Нож выпал из обессилевших рук, жрец мотал головой и яростно тер лицо, на котором слезы, слюна и сопли смешались с пылью в грязную липкую массу. Остолбенев, люди смотрели на поверженного предводителя, быстро превратившегося в жалкое непристойное существо. Один лишь заклинатель змей дернулся к крышке корзинки, но инженер опередил его и дважды нажал на спуск пистолета. Неприкасаемый очутился в облаке распыленной отравы и через секунду корчился на полу, подобный жрецу-брахману, и, пожалуй, выглядел не столь отвратительно.

Корзинка упала на бок, крышка слетела, и из нее выскользнула огромная королевская кобра. Страшная змея поднялась, раздувая капюшон и угрожающе раскрыв пасть. Этого было достаточно для прихвостней Крамриша — люди с воплями ужаса устремились к выходу, толкая и тесня друг друга, забыв о неизвестных пришельцах и девушке. Без малейших колебаний инженер направил оружие на змею и несколькими нажатиями гашетки буквально полил смертельно опасное пресмыкающееся. Змея развернулась, подскочила вверх, опрокинулась на нижнюю скамью и стала биться, свиваясь, развиваясь и широко разевая пасть.

Тамралипта облегченно вздохнул и повернулся к Тиллоттаме. Та замерла, ухватившись за пояс художника, и, как зачарованная, переводила взгляд с корчащегося Крамриша на извивающуюся кобру и обратно...

— Идем, Тиллоттама! — сказал художник, и девушка вздрогнула. Не оглядываясь, они вышли, светя фонарями и настороженно глядя по сторонам, опасаясь засады. Но все было тихо. Инженер с грохотом захлопнул железную дверь и хотел задвинуть засов, но Тамралипта остановил его.

— Чем меньше в городе будет шума, тем лучше. Крамриш не захочет раздувать дело — он сам виноват во многом... А мы через пять минут будем за пределами его досягаемости.

— От души желаю, чтобы кобра расправилась с обоими мерзавцами, — сказал инженер, — со страху я не сообразил и слишком сильно опрыскал ее, — добавил он, сокрушенно покачивая головой.

Они медленно, настороженные и готовые к любой неожиданности, прошли сад — Тамралипта впереди, потом девушка, позади инженер. Тучи разошлись, и луна ярко светила. За калиткой Мугаль приветствовал их свистом.

— Что вы сделали с ними? — спросил шофер, открывая дверцы. — Я сначала подумал, что вам несдобровать! Целая толпа с криками промчалась в сад следом за вами. Но еще быстрее они неслись назад — только молча!..

Тамралипта подхватил Тиллоттаму на руки, усадил на заднее сиденье и сел рядом. Взвыл стартер, загорелись огоньки на приборах вокруг руля, ярко вспыхнули фары. Покачиваясь, машина с ревом медленно выползла на улицу, ускорила ход, понеслась по безлюдному спящему городку. Вот шоссе, старая башня на въезде — какие-то фигуры в белом, размахивая широкими рукавами, возникли у дороги — мимо!

Бхутесвар остался позади. Стрелка спидометра в фосфорической зеленой чашке ползла направо — 40, 50, 60...

Инженер глянул на спидометр и внезапно расхохотался. Тамралипта и Тиллоттама вздрогнули.

— Джай! Джай!² Не могу, какая рожа была у этого... главного жреца, когда ты прыснул ему прямо в глаза... ой, не могу!

Девадази и художник тоже захохотали. Они никак не могли остановиться — смех становился истерическим. Шофер остановил машину и заорал на них во весь голос. Все трое успокоились, выпили воды, и путешествие возобновилось. Тамралипта сидел, не сводя глаз с Тиллоттамы, держа в руках маленькие доверчивые ладони, чувствуя, что Тиллоттама с каждой минутой становится ему ближе. Отвечая на его немой призыв, девушка прислонилась к его плечу. Бросая взгляды на художника, она встречала его безотрывные, полные любви глаза, смущенно опускала ресницы и смотрела вперед на дорогу. В первый раз в жизни девадази ехала в машине. Сказочной птицей, волшебным слоном казался ей могучий автомобиль, летевший вперед в свете луны в неведомое, неизвестное, но, безусловно, чудесное завтра. Залогом этому — сидевший рядом художник, его сильное плечо, его добрые глаза, в которых — любовь! И измучившаяся душа девушки понемногу, осторожно и недоверчиво, как будто боясь, что все окажется сном, развертывала крылья своих грез о счастье, дружбе, любви и свободной жизни. А Тамралипта, отдаваясь стремительному полету машины и любуясь девушкой, исполнился горячей благодарности к великому могуществу человеческого ума. Так легко и быстро освободить Тиллоттаму из подземелья, справиться с бандой врагов и увезти ее далеко-далеко от всего страшного, пережитого ею, от плена и унижения... Автомобиль, какие-то химические пистолеты — и верный друг... Он не удержался и поделился мыслями с инженером.

— Так-так! — задумчиво ответил инженер, закуривая сигарету. — Но могло быть и наоборот — пистолет мог подстрелить тебя, автомобиль увезти Тиллоттаму... Нет, достижения техники ничего не значат без человека.

Без доброты и любви, без умной направленности техника нисколько не лучше, а много хуже каменного топора первобытности. Сейчас, когда мы ворвались в старинную храмовую жизнь со своими новейшими орудиями, эффект действительно был волшебный... но ты не слушаешь меня!

Тамралипта встретился глазами с любимой. На этот раз она не отвернулась, и в ее глазах художник прочитал такую горячую благодарность, какую и не мог вообразить в своих прежних мечтах! Тамралипта забыл обо всем окружающем. Кришнамурти долго смотрел на обоих, затем с тихой улыбкой, подавив вздох легкой, чуть завистливой печали, отвернулся к переднему стеклу.

— Вот что значит художник! — сказал он не то себе, не то шоферу.

— А что такое? — откликнулся Мугаль.

— Как хороша его девадази, я говорю!

Шофер долго смотрел в зеркало на застывшую во взаимном созерцании молодую пару.

— Девадази прекрасна, даже очень, — важно согласился шофер, и Кришнамурти с некоторым злорадством уловил подавленный вздох. Машина резко повернула налево.

— Стой, стой, куда?! — закричал инженер. — Нам ведь не в Дели! Нечего пялиться на чужих невест, разворачивайся на Калькутту.

— На красоту только и смотреть — она дает и радость, и хорошую грусть. Жалеешь, что у тебя нет такой, а могла бы быть, — спокойно отпарировал шофер, разворачивая машину, — только смотреть надо по-хорошему и показывать тоже без расчета!

— Верно, Мугаль, я и не знал, что ты философ, — весело произнес инженер, следя за приближающимися огоньками переезда. Широкая лента асфальта тянулась на юг — они снова выезжали на Великий торговый путь.

— Может, остановимся в дак-бенгало? — предложил инженер. — Мугаль устал, да и мы тоже.

— Нет уж, ни в коем случае! — решительно отказался шофер. — Мало ли что — надо отъехать подальше. Если начну засыпать, смените меня, так что устраивайтесь поудобнее. Да, надо открыть номер, а то остановят...

И машина с чудовищной скоростью понеслась в свете высокой луны по гладкой дороге. Воздух, рассекаемый машиной, гудел и ревел, корпус резонировал, точно ситар. Все дальше в небытие уходил пыльный Бхутесвар, все ярче и радостнее светились глаза Тиллоттамы.

* * *

Тамралипта проснулся позднее обычного — вчера вечером пришло вдохновение, и работа спорилась — он пробыл в студии до полуночи. Он вскочил, откинул москитную сетку, подбежал к окну. Низкое и очень широкое — во всю комнату, — оно выходило прямо на океан: дом стоял на берегу. Художник широко раздвинул створки окна, и в комнату ворвался морской влажный ветер, шум прибрежных пальм, звонкие голоса птиц.

Огромная комната служила Тамралипте спальней и студией — мольберты, скульптурные подставки стояли у окна с набросками в красках и глине. Ни низких столиках лежали папки с листами эскизов углем и мелом. На полках и на полу у стен теснились гипсовые слепки древних скульптур Индии, полученные Тамралиптой из разных музеев.

Большинство эскизов и набросков были сделаны с Тиллоттамы, в углу высился широкий постамент с тщательно укутанной в толстую ткань неоконченной статуей бывшей девадази в образе Анупамсундарты. Тамралипта поспешно отвернулся от этого угла — не хотелось портить радостное утро напоминанием об обидной неудаче... Зато картина, уже не эскиз — Тиллоттама-девадази — была почти окончена. Вчера вечером были найдены недостающие мазки, исправлены блики света на простертых руках — они ожили, приобретя поразительность движения, столь важную для древних танцев Индии.

Несколько раз Тиллоттама танцевала перед ним под звуки магнитофона — друзья художника прислали несколько катушек с записью музыки любимых танцев Тиллоттамы...

Долгие часы девушка позировала, до слез огорчаясь его неудачам, по-детски мило радуясь успехам.

Удач было много — целый ряд рисунков и несколько хороших картин, но все это не было тем, о чем мечтал художник. Ему не удавалось решить главную задачу — создать образ Парамрати, красу индийской женщины. Именно не удавалось — не то, чтобы не хватало умения, знания модели и количества вариантов, — нет. Не будь подготовка не завершена, то с каждыми днем, неделей, месяцем, с каждой новой попыткой проявлялась бы медленное, по крупицам, движение вперед, совершенствование, знакомая нервная дрожь верного пути, удачного решения. Но тут — какая-то глухая, скользкая и неподатливая стена — все попытки ни к чему не ведут, нет восхождения, нет творчества. Он не в силах подняться на какую-то высшую ступень, не может наполнить душу огнем такого вдохновения, чтобы все изменчивые, мгновенные, даже для него трудно уловимые, дробящиеся на тысячи примет черты красоты Тиллоттамы слились воедино, сделались вечными, близкими и столь же живыми в неподвижном камне... Может быть, он плохой скульптор? Когда-то его учителя и знатоки искусства находили, что он сильнее в скульптуре, чем в живописи... А вдруг задача ему не по силам!? Тама³! — так теперь называл художник девушку. Тама! Тамралипта постучал в стенку комнаты Тиллоттамы, но никто не откликнулся — она убежала к морю. Художник выпрыгнул в окно и спустился по травянистому откосу. Солнце еще пряталось за горами на востоке, и море не приобрело дневной сияющей голубизны. Синева дня и темный пепел ночи смешались в серо-голубой цвет, на котором багрянец зари отражался чистыми розовыми бликами. Влажное дыхание моря, пронизанное светом утреннего неба, проливало на остывшую за ночь землю струи опалового тумана.

Серо-голубые волны с розовыми склонами и тепло алеющими гребнями мерно набегали на серебряный коралловый песок — среди них мелькнула черная голова Тиллоттамы. Девушка увидела Тамралипту и поплыла навстречу через утренний туман. На краю песчаной отмели Тиллоттама остановилась. Ее бронзовое тело возникло на серебре песка на фоне расплывчатого, волокнистого тумана в воздухе над морем как единственная живая реальность, отчеканенная с ошеломляющей достоверностью. Художник приветствовал девушку радостным кличем, спрыгнул с подмыва берега и оказался прямо перед Тиллоттамой. Она в безотчетном порыве протянула ему руки, Тамралипта схватил их и вдруг, в восторге любви и восхищения, притянул девушку к себе. От мокрого лица Тиллоттамы отхлынула вся кровь, губы ее раскрылись, ресницы затрепетали, дыхание остановилось. Она крепко прижалась к художнику, руки легли на сильные его плечи, груди коснулись груди, спина изогнулась от крепкого объятия Тамралипты. Горячее желание заставило тела обоих застыть в едином стремлении, слиться еще ближе, дольше продолжать безмерную радость соприкосновения. Художник еще крепче сжал девушку — легкий стон сорвался с губ Тиллоттамы, и тут Тамралипта опомнился. Он отстранился так резко, что Тиллоттама пошатнулась, и ему пришлось поддержать ее.

Закусив губы, он бережно, с бесконечной нежностью опустил свою невозможную мечту на песок. Широко открыв изумленные глаза, Тиллоттама успела заметить на его лице тень безграничной печали, но художник отвернулся и кинулся в море.

Тиллоттама села на песок, охватив руками поднятые колени, и задумчиво следила за Тамралиптой. Художник плавал долго, ожидая, что девушка уйдет в дом, но она не сдвинулась с места. Дымка тумана развеялась, волны стали зелено-синими и прозрачными, когда Тамралипта вышел из воды. В сверкании отраженных от моря солнечных лучей его лицо виделось темным пятном, но Тиллоттама не спускала глаз с художника, пока тот не подошел вплотную.

— Пойдем домой, пора завтракать, — сказал Тамралипта, но девушка отрицательно покачала головой и показала на песок рядом с собой.

— Сядь, милый, — она редко употребляла это слово, так нежно звучавшее на ее губах. Девушка помолчала и вдруг открыто и в упор посмотрела в глаза Тамралипте. Голос ее зазвенел тревогой: — Скажи мне правду, только правду обо мне и о тебе. Что у тебя здесь? — она положила маленькую руку на грудь Тамралипты у сердца.

Художник почувствовал, что больше нельзя ограничиваться недомолвками, как бы он ни берег Тиллоттаму. Решающая минута настала. И он рассказал все без утайки. Описал свое первое восхищение при первой встрече, разгорающуюся любовь, рождение ревности, мучительные раздумья, когда все его существо разрывалось надвое между любовью к Тиллоттаме и желанием бежать от нее, бежать, пока не поздно. Опустив глаза, он тихим голосом поведал, как увидел ее во власти жреца в храме, как убежал в Гималаи, продолжая и там помнить о ней, любить ее. Он говорил о великом гуру, о пленительном покое, манящем покое мудрости, о своих попытках следовать за учителем, о страшном агнипарикша, испытании во мраке и одиночестве подземной темницы. Как пришла к нему мысль о возможности быть с ней, не мучаясь ревностью, как увидел ее сквозь мрак и тысячи миль расстояния, очевидно, там, где нашел в час освобождения прикованной к черному лингаму.

Девушка слушала, не проронив ни слова, лишь изредка вздрагивая. Тамралипта умолк. В побледневшем небе пылало солнце, море шумело сильнее и глуше, громко шелестели жесткие листья пальм, а они сидели, не смотря друг на друга, отдалившись в своих воспоминаниях. Наконец, Тиллоттама вскочила легко и упруго, улыбаясь одними губами. Она открыто посмотрела на Тамралипту и заговорила медленно, как бы с усилием подбирая слова, столь важные для обоих.

— Я все поняла, азиз. Я могла бы тебе многое сказать, о, как много!.. — голос девушки зазвенел, но она справилась с собой и продолжила ровно, без интонаций. — Но ты прав, я недостойна тебя. Я не могу даже сказать тебе, что ждала тебя, мечтала о тебе, что предназначена для тебя! Наши пути пересеклись слишком поздно и то только в моих душе и теле — тело должно принадлежать лишь тебе, но оно не твое — непоправимо, невозвратно. Я не дождалась тебя, не сумела отличить настоящее от пустого, фальшивого. И даже поняв это, продолжала раздавать себя из простой покорности судьбе, неумения бороться за свое место в жизни... Я ничего не могу изменить... Ничем не отвратить кары судьбы — она совершается здесь и сейчас... Найдя и полюбив тебя такого, как никто другой, единственного, я вынуждена потерять тебя... Ты не можешь быть счастлив со мной, и ты ни в чем не виноват. Что я могу сделать, любя тебя всей душой, как не сказать — прощай, милый, прощай навсегда!..

Сдавленные рыдания прорвались в последнем слове, Тиллоттама отвернулась и стрелой бросилась вверх по откосу, к дому. С минуту Тамралипта стоял, остолбенев, затем побежал следом и ворвался в дом. Дверь в комнату Тиллоттамы была заперта. Художник звал и стучал, девушка не откликалась. Страх придал Тамралипте небывалую силу — опасаясь худшего, он налег на дверь и, вырвав замок, оказался в комнате. Тиллоттама лежала ничком на постели. Тамралипта в ужасе схватил ее безвольное тело и перевернул на спину. Огромные, залитые слезами глаза глянули на художника с тоской, отчаянием и ужасом перед мраком и одиночеством будущего. Весь дрожа, Тамралипта, захлебываясь словами, заговорил о том, чего не успел рассказать — о совете гуру, о Тантре. Девушка все чаще и с возрастающей надеждой взглядывала на него, потом, пряча лицо на груди любимого, прошептала, что готова следовать за ним по любому пути, пройти любые испытания, лишь бы быть вместе, лишь бы стать достойной его любви... Тамралипта ласково отвечал, что это он не заслуживает любви, но... быть может, заслужит ее.

Сторож и служанка были отпущены. Омывшись пресной водой, Тиллоттама и Тамралипта не ели и не пили столько времени, сколько требовалось по обряду.

Лунный свет врывался в комнату сквозь широкие стекла закрытого окна.

Тиллоттама с распущенными волосами, совершенно нагая, лежала навзничь на белом ложе. Каждая черточка ее смуглого тела виднелась в этом полуночном свете, освобождающем душу от грубой яркости дня. Тамралипта, тоже обнаженный, стоял на коленях перед ложем. Его протянутые вперед руки подхватывали девушку под плечами и коленями так, что Тиллоттама как бы лежала на них.

Небывалая кроткая нежность наполняла сердце художника, сплетаясь с благоговейной радостью от красоты любимой. Перемежаясь с этим чистым восторгом, накатывались тяжелые волны жаркого желания, безумной страсти, туманя голову, воспаляя губы и сжимая сильные мускулы. Девушка застыла в ожидании, более сильном и захватывающем, нежели в отдаленную ночь своих первых объятий. Теперь трепетало все существо Тиллоттамы — и мечтательная душа, и сильное тело, слившиеся в одной вещей подсознательной тревоге, любви и желании. Словно она стояла у входа в сад, сад ее чудом осуществившихся грез. Тиллоттама чувствовала, что еще не переступила порог, что дверь может захлопнуться. Холод волнения пронизывал девушку, и она, сдерживая дрожь, закрывала глаза и старалась слиться с горячими руками любимого, поддерживающими ее, чтобы острее ощущать их. Но руки ушли, большие ладони, сухие и жаркие, несколько раз пробежались по ее телу от щек до ступней и задержались внизу. Тамралипта любовался маленькими, с высоким подъемом, ступнями Тиллоттамы, ее ровными и подвижными пальчиками ног. Когда художник целовал ее ноги, то крошечные пальчики невольно расправлялись веером и быстро сжимались. Они казались маленькими зверьками, живущими самостоятельной жизнью, немного смешными и от этого более трогательными...

Медленно, очень медленно губы, глаза и руки художника скользили все выше по тонким, точеным щиколоткам и крепким ногам, впитывая в себя всю Тиллоттаму — линии для глаз, формы для губ, ощущение гладкой кожи, особенный, неповторимый, слабый запах тела... Эта неизведанная великая нежность, вспыхивающая в каждом поцелуе любимого, усмиряла нервную дрожь Тиллоттамы. Тело ее раскрывалось большим, влажным и ароматным цветком...

— Любимый, милый, посмотри на меня... — прерывисто зашептала девушка, приподнимая голову.

Художник покачал головой и, не отрывая губ, глухо выговорил, уткнувшись влажным лбом в ее колени:

— Не сейчас, Тиллоттама. Сначала твое тело — храм моей страсти и родина черных демонов моей ревности. В очищении его нежной, радостной и кроткой любовью — смысл Шораши-Пуджа. А к твоей ясной душе я стремлюсь всем, что есть во мне самого лучшего — на этой высоте демоны не живут...

И снова губы художника прильнули к коленям Тиллоттамы, его частое дыхание согревало плотно сжатые колени девушки.

Ее первый возлюбленный тоже прижимался лицом к коленям, но насколько все было иначе... едва успела подумать девушка, как Тамралипта срывающимся голосом спросил ее:

— Скажи, так тебя целовали? И тот первый... и жрец?

Вопрос острой болью отозвался в душе Тиллоттамы нарушил очарование священных минут, вызвал ответное возмущение.

— Да! — отрывисто ответила девушка.

— И много раз?

Тиллоттама смогла лишь утвердительно кивнуть, сдерживая подступившие к горлу слезы разочарования.

— И здесь? — губы художника коснулись ее живота, потом кончика левой груди.

— Сада!⁴ Еще и тут, и здесь, здесь! — прошептала Тиллоттама, отворачиваясь и показывая рукой на плечи, ложбинку между грудей, бедра, шею. Вторая рука, вдруг ставшая враждебной, отталкивала голову Тамралипты. Но руки художника крепче обвили ее, он заговорил горячо и твердо:

— Тиллоттама, радость моя, помоги мне, не становись чужой, не ожесточайся. Ты знаешь, какие демоны ревности поселились в моем сердце. Ни волей, ни убеждением подавить их нельзя — чем сильнее борюсь я с ними, тем крепче их сопротивление, тем мучительнее яд, отравивший мою душу. Надо дать им волю и спокойно смотреть на их беснование, держа в руках амулет — священную чашу чистой любви, полную прозрачного света...

Как бешеные обезьяны, почуявшие неволю, будут скакать и метаться мои демоны низкой души, кусаясь, рыча и плюясь. Ничего! Чем сильнее их ярость, тем скорее конец — только дай мне силу и спокойствие, поддержи меня, поверь в меня! Вся Шораши-Пуджа, вся Тантра и заключается в том, чтобы отпустить на волю все, что бушует, кипит и пенится в нашей животной душе, усилить противостояние, спокойно рассмотреть борьбу с драгоценных высот духа. Тогда все это перестанет тревожить наши души, маня и волнуя неизвестностью, пугая мучительной силой переживаний. Знакомое и испытанное, оно уляжется укрощенным зверем в чистой, спокойной душе...

Тиллоттама, не говоря ни слова, повернула к художнику лицо, вновь осветившееся доверием и любовью. Их губы соприкоснулись и слились в обоюдном порыве.

Что было дальше, девушка не смогла бы передать словами, хотя в памяти чувств запечатлелось каждое мгновение этого вечера.

Тамралипта то отстранял ее от себя, держа на руках и любуясь без конца все новыми и новыми ее чертами. Каждая была как драгоценная находка — все было милым, все радовало его в Тиллоттаме. И то, что соски ее твердых грудей как-то задорно торчали вверх и немного в стороны... что пурпурное кольцо вокруг них было светлее темных кончиков... Гладкая кожа на груди, с наружной стороны руки и ног и особенно на бедрах поблескивала в свете луны, а на животе, шее и с внутренней стороны рук, более матовая и розовая, она казалась серебристой...

Тамралипта горящими от любви губами хотел снять все нечистое, что в его мыслях марало тело девушки. И вместе с тем в прикосновении его губ, в нежном касании языка чувствовалось одновременно поклонение, обретение и утверждение красоты Тиллоттамы. Художник ощущал, как из малых ямок и выпуклостей, углублений, бороздок и возвышений в самую глубь его души входит ощущение форм и линий тела возлюбленной, сливающийся в полной музыкальной гармонии образ Тиллоттамы.

И облик Парамрати не отдалялся более во мглу непонимания. Он обрисовывался все яснее в духовных очах Тамралипты, становился таким же близким и родным, как это горячее, трепещущее жизнью тело любимой. Это наполнявшее его небывалой силой и радостью ощущение было бесценным подарком Майи-Природы своему верному сыну.

Тиллоттаму поразило ощущение собственной красоты, рождавшейся под губами и руками художника в каждой частице ее тела. Пламенное стремление к близости пронизывало девушку огнем, в котором сплавлялись все найденные Тамралиптой черты прекрасного и создавали новую Тиллоттаму, открытую, смелую и мудрую, которая забыла о страхе, стыде или опасении.

Но темная душа художника тоже просыпалась, непобежденная, страстная, горящая злой гордостью, осаживающая его грезы, как умелый наездник непокорного коня. Рука Тамралипты скользнула по бедрам девушки, чувствуя длинные валики мускулов, сильные выпуклости на передней стороне бедер, подчеркивающие мощь углубленного лона... Художник понимал, что эти красивые линии возникли в страсти, в длительных, многократных объятиях точеных ног и... созданы были не им... Когда губы художника находили сбоку, на животе Тиллоттамы, у крутого перегиба талии, глубокие впадинки с каждой стороны, а руки чувствовали гладкую кожу сзади, Тамралипту обжигало ревнивое сознание бесчисленных страстных содроганий, отточивших прелесть тела там и тут... Там и тут — ведь она сама сказала ему, сама показала на груди, живот, руки!

Даже самые восхитительные линии тела любимой, очерчивающие крутые, широкие бедра, плавные, без признака боковых впадин, так портящих большинство женщин, свидетельствовали о служении богине Рати. Одни только танцы, гармонически развивающие тело женщины, не могут довести его до такого совершенства линий — его оттачивает страсть, сильная и горячая, великий ваятель женской красоты...

Горькое осознание непоправимости стеснило дыхание Тамралипты, полувздох-полустон вырвался из его груди, и девушка вздрогнула. В стремлении примирить растущую любовь с яростными вспышками ревности художник порывисто прижался лицом к животу Тиллоттамы. Она во внезапном безумном порыве выгнулась дугой, раскрываясь тому, от кого у нее больше не было тайн. Тамралипта прижался к ее лону горячими губами. Тиллоттама крепко обняла бедрами голову любимого, закинув руки назад. Оба надолго застыли, захваченные невозможной близостью, сгорая в огне всепобеждающего желания. Стон страсти вырвался у Тиллоттамы, воскресил в памяти художника голубое ложе в глубине храма Шивы, и Тиллоттаму, покорную гнусному жрецу. Тамралипта содрогнулся, резко оторвавшись от любимой. Соскользнул на ковер рядом с ложем и лежал ничком, пока не услышал рыдание Тиллоттамы. Художник сел на край постели и стал гладить спутанные волосы, щеку, шею и руки девушки с такой нежностью, что Тиллоттама понемногу успокоилась. Оба молчали до самого рассвета, и лишь тогда ровное дыхание сказало ему, что усталая девушка забылась во сне. Только сейчас Тамралипта почувствовал, как измучен и разбит. С необычайной ясностью в душе, молча улыбаясь неизведанному ощущению, художник осторожно улегся рядом с любимой. Вскоре девушка почувствовала теплоту его тела и, сонная и доверчивая, прислонилась щекой к его плечу, попытавшись подсунуть под него маленькую ладонь. Это было так трогательно, что Тамралипта любовался девушкой, пока его голова не опустилась на подушку, а лицо не уткнулось в темя Тиллоттамы. Свежий и солнечный запах волос, щекочущие нос завитки... Тамралипта заснул и спал так крепко, что не пробудился, когда утром Тиллоттама вздрогнула, испуганно приподнялась, чувствуя рядом чье-то тело, потом улыбнулась и тихо легла на прежнее место. Долго-долго девушка смотрела на тяжелую голову любимого, его чистый и твердый профиль, на припухшие губы, приоткрывшиеся в детской обиде, на кончик собственной груди, вдавившийся в твердый мускул Тамралипты. Смотрела, как точно совпадают и сливаются их прильнувшие друг к другу тела... Так просто, так ласково, так близко и радостно... с ним, ставшим роднее всего на свете. Она, обнаженная и исцелованная им. Им, желанным... горькая улыбка опустила приподнятые уголки губ девушки, она резко дернулась, и художник проснулся.

* * *

Они сидели на прибрежном песке, глядя то в глаза друг другу, то в бесконечную синеву моря. Рассветные сумерки освещали Тиллоттаму холодным, бесцветным светом, и она казалась статуей из темного металла. Только звезды — глаза — жили под четкими бровями своей задумчивой жизнью. Они сияли любовью, глубокая даль чувствовалась в их блеске — так же звезды неба отличаются от всех других огоньков тем, что светят из бездонных глубин пространства. По мере того как небосвод наливался пламенем восходящего солнца, кожа Тиллоттамы светлела, отливая то полированной бронзой, то ожившей горячей медью...

— Милый, ты думаешь, что наш путь Тантры не был удачен, — тихо говорила девушка, — нет, я прошла много... Разве ты не чувствуешь, как мы приблизились друг к другу? — Тамралипта молча кивнул, и Тиллоттама продолжила: — Я теперь поняла смысл любви настоящей, долгой, на всю жизнь. Она в том, чтобы ожидать амритмайи, упоительного, от каждой минуты, когда мы вместе. И оно приходит, созданное нами обоими. Ты говоришь в моем теле и в моей душе. Я хочу тоже говорить в тебе, и желание делается неисчерпаемым, потому что оттенки чувств бесчисленны и становятся ярче и сильнее от любви. Я не умею сказать об этом, как надо, но я так чувствую. Разве это плохо, милый?

— Нет, это так, Тама, и я хорошо понимаю тебя...

— Тогда отчего ты печален, любимый? Я ведь вижу.

— Я и в самом деле полон печали, — подумав, ответил художник, — и этому много причин, но две мне кажутся главными. Вернее, одна происходит от другой...

Первая причина — печаль мне навевает твоя красота, и это хорошая причина. Все люди чувствуют печаль, встречая прекрасное, особенно мы, мужчины, с пылкими, нетерпеливыми и жадными сердцами. Красота в образе женщины, самая доходчивая для всех нас, рождает печаль, ощущение утраты, рока, тяготеющего над ней.

Это отзвук общечеловеческой тоски и трагедии — только при встрече с прекрасным мы отдаем себе отчет, как ускользает все виденное, познанное, встреченное и созданное нами в быстром полете времени, над которым нет власти! Как песок между пальцев, все это уходит навсегда из маленькой короткой индивидуальной жизни, пролетают чудесные мгновения, проходит красота... А в жизни так мало этой красоты...

Тамралипта замолчал. Тиллоттама сидела, нагнувшись вперед и боясь пошевелиться, чтобы не нарушить мыслей любимого.

— От сознания, что все уходит и ускользает навсегда, рождается сильное желание абсолютного и самого полного — оно-то и есть мать моих демонов. Знаешь, любимая, — я могу тебя так называть, несмотря ни на что, — самым мучительным для меня является сознание моей равноценности с теми, кто владел тобою раньше и кого я презираю.

Я твой — душа до дна открыта тебе, и ты вся есть чудесный храм моей любви, — но... в твоей душе сохранились уголки прошлого, навсегда закрытые для меня. Это так больно и печально.

— Почему закрытые, милый? Я ничего никогда не скрывала и не скрываю от тебя!

— Потому что я сам не осмеливаюсь туда заглядывать — в них я увижу, как другой целовал тебя, крепко сжимал твои груди, наслаждался ответом твоего тела...

Тиллоттама хотела что-то сказать, но удержалась и беспомощно уронила руки на песок.

— И еще — скажу только то, что особенно не дает мне покоя, и не буду больше тебя мучить. Для меня священен и радостен каждый проведенный вместе час... Огромная нежность, благодарность и восхищение перед тобой наполняют меня. А негодяй-жрец или тот, кого я не знаю, но он тоже оказался низким человеком, оба могут всегда сказать: «А, Тиллоттама, знаем ее, она отдавалась мне, тянулась ко мне, обнимала своими стройными ногами...» И это будет правда! Они всегда будут иметь право смотреть на тебя похотливым взором, издеваясь над твоей страстью и любовью ко мне сквозь призму пошлых чувств, опуская нас до самих себя! Разве это не оскорбительно для нашей любви, для меня, нашедшего в тебе высшую...

Рыдания Тиллоттамы заставили Тамралипту замолчать. Художник встал на колени перед спрятавшей лицо в ладони девушкой, чтобы утешить ее, сказать, что, несмотря на все мучения, его любовь сильнее всего! И сам, больно раненный собственными словами, замолчал и не произнес ни слова, пока Тиллоттама не поднялась и не предложила идти домой. И так глух и безжизнен был ее голос, минуту назад такой звонкий, что острая, как сильная боль, жалость пронизала его. Не обычная жалость сильного к слабому или зависимому — нет, другая, жалость безмерно печальная, что возникает из понимания обреченности.

— Я не могу просить о прощении, Тиллоттама, — сурово произнес художник, — я хотел, чтобы ты знала все, что лежит между нами. Но не так, не этими словами надо было говорить теперь, когда прошла первая ночь Шораши-Пуджа, сблизившая нас. Я выпустил их всех, самых жестоких демонов из глубины души, и ты понимаешь меня до конца. Посмотри же на меня, родная. Мне грустно, мне больно — это так! Но крепнет чувство необходимости тебя! Ты есть — я вижу, слышу, чувствую тебя, — и нет такой завесы, которая могла бы заслонить спрятать, унести тебя из моей жизни! Как только я вновь и вновь осознаю и чувствую это, тут же растет моя сила и уверенность в себе как в художнике. Через искусство я приду к тебе навсегда!..

— Я не понимаю, почему через искусство? — спросила Тиллоттама.

— Все двойственно в мире Майя — так учил меня гуру. Я отдаляюсь от тебя потому, что я художник. Сила низшей души, вооруженная зрением художника, яро требует невозможного, абсолютного для утоления страшного эгоизма, замкнувшегося на преувеличенном желании и мелкой удовлетворенности. В этот момент я остаюсь художником в нижней душе, как показывал мне бхагаван на башне монастыря. Но верхняя душа, чаша лотоса, мучимая неутолимыми желаниями, раздираемая противоречиями, не может подняться до соединения собранного прекрасного в большую идею искусства. И я перестаю быть художником для мира, перестаю творить. Ведь искусство — как говорил учитель, — это наименее эгоистичная форма счастья в мире Майя. Поэтому, пока я остаюсь в страшном эгоизме своей любви, я ничего не создам. Но когда я буду творить с тобой Парамрати, Несравненную Красоту, то стану сначала создавать ее внутри себя — подойду к тебе близко-близко всеми силами ума и сердца. Но довольно об этом, мани рамани! И вообще довольно мыслей и слов! Поручим себя матери-Природе!

Тамралипта подхватил девушку на руки и торжественно понес к морю, к шумящим теплым волнам. И в размеренном раскате набегающих валов он, ступив по щиколотки в пенные всплески, вдруг услышал голос учителя. Одно только слово: «Помни!»

Тамралипта застыл с Тиллоттамой на руках. Мгновенно пронеслись перед внутренним взором тихие, светоносные вершины Гималаев, вознесенный к звездам монастырь, мудрые, ясные глаза старого йога. Пронеслись и отозвались радостной надеждой — он не одинок в борьбе за Красу Ненаглядную, за настоящую любовь, за счастье Тиллоттамы. Только не сдаваться, только не отталкивать и не мучить любимую!

«Помни!» — что хотел сказать ему учитель? Предупредить, что на его пути Тантр слишком пенится чаша страсти? Нет, учитель знал его и сам говорил, что так будет... Значит, еще рано, он нетерпелив!

Тяжесть сомнений свалилась с души Тамралипты. С его глаз словно сняли очки, окрашивающие все в недобрый багровый цвет. И Тиллоттама на руках стала для него девочкой, ждавшей его мудрого слова, доверчиво протянув ему руку, чтобы он, как учитель, повел ее в жизнь.

А он... Стыд резанул художника где-то в потаенной глубине, но он подавил неприятное чувство и бросил Тиллоттаму в море. Девушка вскрикнула от неожиданности, падая в шумные волны, но Тамралипта успел подхватить ее у самой воды.

Они боролись с волнами, пока уставшая Тиллоттама не взмолилась о пощаде и тогда была отнесена мокрой жемчужиной в дом.

Прошло несколько дней. Тамралипта и Тиллоттама проводили дни на берегу, потом художник нес девушку домой, покрывая поцелуями ее лицо. Рассказывал ей легенды, сказания, мистические поэмы, певучие стихи — вообще вел себя так, как старший брат с еще не вполне взрослой сестрой.

Тиллоттаме было хорошо в эти дни, лишь вечерами накатывала непонятная тревога, мучили беспокойные сны, иногда она погружалась в тоскливые предрассветные часы в долгие раздумья. Но Тамралипта больше не упоминал ни о своей любви, ни о Тантре. Лишь иногда девушка ловила его пристальный, напряженный и бесстрастный взгляд, в упор устремленный на нее. Она не могла понять значения этого упорного раздумья и тревожилась, думая, что любимый опять терзается демонами ревности, но молчала.

Внезапно, в одно из таких мгновений, художник сказал: «Пришло время!»

— Пришло время для тебя, звезда моя — тебе будет трудно... Хотя это должно быть радостно — служить всему нашему народу, всей Индии, победить безграничную и роковую власть времени...

Тиллоттама поняла, огромные глаза ее засияли.

— Милый, я давно жду тебя. Владей мною, как глиной, покорной твоим искусным пальцам!..

Дом на берегу превратился в убежище двух отшельников — Тамралипта и Тиллоттама проводили в мастерской целые дни, а нередко и ночи.

Большая комната стала храмом труда и творчества, в котором безраздельно властвовал художник, требовательный, нетерпеливый, ушедший в себя.

Теперь, когда ему стало ясно, что надо выразить в статуе Сундарты Анаупамы, когда он выносил, выстрадал этот образ, он понял нечеловеческую трудность выполнения задачи.

Образ женщины, пронизанный древней силой страсти, здоровья и материнства, звериной гибкостью и подвижностью, сочетавшийся с высшей одухотворенностью человека. Как прав был бхагаван Дхритараштра, говоря о великом противоречии животного тела и человеческой души!

Предстояло до предела отточить животное совершенство, наполнив еще более совершенным и сильным огнем мысли, чувства и воли, внимания и доброты, заботы и ласки — всем, чем живет душа человека — женская душа. Это было не проще, чем идти над пропастью по лезвию меча! Ничего, ни единой капли нельзя было утерять из драгоценного совершенства животного, но и ни капли лишней! Нельзя было применить столь выручающее художника усиление, подчеркивание формы для выражения ее силы — только строго в той же мере, в какой ему удастся выразить другую сторону — духовную. Сочетать эти две противоречивые стороны на языке форм и линий, обозначающиеся противоположными чертами...

Если победит животная сторона — неудача. Каждый прочтет в его образе Парамрати призыв к яркому и красивому чувству, но тянущему человека вниз, в пропасть духовного ничтожества. И если увидят, наоборот, в его статуе подавивший природу разум — неудача еще худшая, ибо поставленная им себе цель состоит в том, чтобы сохранить в образе носительницы прекрасной души всю высшую, гармоническую и совершенную целесообразность природы. Боги, как это выполнить?

Тамралипта не подозревал, что поставил себе ту же цель, что и художник древней Эллады — создать Каллокагатию, единство прекрасной души и дивного тела, — что эта цель рождалась в творческом прозрении не раз в истории человечества в разных странах, как только люди начинали понимать силу и красоту своей животной природы, озаренной жаждой познания...

Поза статуи была задумана Тамралиптой уже давно. Однажды он увидел Тиллоттаму коленопреклоненной на прибрежном песке — девушка искала красивые раковинки. Одно колено стояло на земле, другая нога опиралась на пальцы. Тиллоттама придерживала развевающиеся на ветру волосы заброшенной за затылок левой рукой, а правая, прямая, с расставленными пальцами была погружена в песок. Художник окликнул ее — девушка повернула к нему задумчивое лицо с широко раскрытыми огромными глазами, сосредоточенная в каких-то своих мыслях. Через мгновение лицо Тиллоттамы осветилось ее особенной, несказанно милой и приветливой улыбкой. Она поднялась на кончики пальцев, упруго распрямив стройное тело. В этот момент художник и увидел свою Парамрати-Тиллоттаму, чуть изогнувшуюся с откинутыми назад плечами и продолжавшую удерживать волосы у затылка. Правая рука, по-прежнему вытянутая, отклонилась в сторону в каком-то отстраняющем жесте, плотно сомкнутые ноги напряглись и выпрямились. Момент порывистого и легкого изгиба тела, как бы взметнувшегося вверх, совпал с мгновенным пробуждением задумчивого, почти печального лица, озаренного приветом и радостью. Единственную секунду перехода от одного к другому в теле и в душе сумел уловить и запомнить художник — лучшей позы для статуи нельзя было найти и за тысячу лет!

Эта внешняя форма чудесно совпала с главной, внутренней идеей Тамралипты — создать образ проснувшейся души, потянувшейся к звездам в слитном единении всех чувств юного тела. Благодаря ниспосланной богами находке Тамралипте очень скоро удалось выполнить черновой эскиз статуи.

Но между удачей общего плана скульптуры и ее окончательным завершением лежала огромная пропасть. Тысячи мелких, но важных деталей, вопросов, недоумений и загадок стали на пути художника. И не только художника, но и его модели — любимой. Вместе с ним она решала загадки, преодолевала затруднения иногда такими путями интуиции тела и чувства, которые были недоступны Тамралипте. Поняв, что он хочет выразить в той или иной линии ее тела, Тиллоттама долгие часы танцевала или застывала в неподвижности, переходя из одного совпадения ритма и чувства к другому, пока не находилось наиболее соответствующее, верное. Никогда еще художник не имел дела с подобной моделью, и эта сверхъестественная чуткость тела и души Тиллоттамы, ее удивительное понимание того, что он не мог выразить словами, были залогом успеха.

Тамралипту окрыляла помощь Тиллоттамы, он чувствовал небывалую силу воображения и зоркость ума. В тысячный раз он благословлял судьбу, пославшую ему девушку, в которой так изумительно сочеталось физическое выражение его идеи красоты, чудесная близость к его собственной душе и чистая, сильная любовь к нему, обыкновенному человеку, каких тысячи в Индии, безбрежном океане человеческих душ.

Тиллоттама увлекалась созданием статуи, как и он сам. Много раз она засыпала тут же, в мастерской, после многочасовой работы. Не раз, когда художник, огорченный очередной неудачей, рано бросал работу, Тиллоттама будила его, внезапно поняв сущность затруднения. Или же Тамралипта врывался к девушке, свернувшейся в клубочек в своей постели в детски мирном сне, с ладонью под щекой, будил ее, торопя, пока не исчезла едва наметившаяся, ухваченная за какой-то краешек загадка. Тогда они работали всю ночь напролет, торопясь запечатлеть в форме только что родившееся понимание. Тамралипта создавал и дополнял то, что привиделось ему в образе Парамрати, но еще не проявилось в теле Тиллоттамы, хотя и вычеканенном, доведенном до совершенства страстью и танцами.

И девушка с растущим радостным пониманием смотрела на все более оформляющуюся статую.

Это была она и не она — Тамралипта вещим чутьем соединил в ее теле светлое совершенство одухотворенной плоти с сильными и резкими линиями красивого животного, подчеркнул первые, смягчил вторые. Он понял и то, что еще должно измениться в ее теле, когда... когда она будет совсем его, когда пройдет сквозь пламень страсти влюбленного в красоту Тамралипты. Нет! Нельзя думать об этом, нельзя так много требовать от судьбы... все может случиться! Тамралипта измучен, исхудал, почти не ест, не спит, весь горит опасным пламенем вдохновенного творчества, которое иногда переходит в экстаз, подобный тому, какого достигают садху...

В тревоге за Тамралипту девушка забыла про свою собственную усталость. Она пыталась убедить художника передохнуть, остановить работу на несколько дней, но вызывала лишь взрыв раздражения и несколько новых ночей работы! И статуя была закончена — еще в сырой красной глине. Тиллоттама чувствовала, что художник отдал все, что мог взять от своей души, своей любви, своего вещего сердца и искусных рук. Но странно — девушка не испытывала безумного восторга. Столько дней она мечтала, как когда-то встанет перед законченным образом Парамрати, и это время пришло!

Статуя была великолепная, просто чудесна, но вызывала у нее не те чувства, которые она ожидала от долгожданного осуществления мечты. Тиллоттама старалась скрыть свое огорчение от любимого. Она еще не понимала, что, посвятив себя тонким подробностям, она утратила ощущение цельности, которое придет позже. Но и Тамралипта был недоволен — часами он простаивал перед статуей и, сравнивая с девушкой, поправлял мелкие, почти незаметные детали. Он тревожился и бессознательно откладывал окончание статуи. Он страшился сказать «конец», словно сознаться в своей неудаче, сознаться, что больше нет сил творить, означало крах его творческого кредо.

Это мгновение все же наступило.

Художник искал долго, прощупывая глазами и руками каждую линию созданного им образа, оценивая каждую морщинку лица из сырой глины.

Тиллоттама следила за ним, затаив дыхание, не смея вмешиваться. Жестокая тревога отразилась на лице художника. Он отступил назад, глубоко вздохнул и сказал «ант»!..⁵

— Я больше ничего не могу, я вижу множество ошибок. Нет, не вышло так, как я хотел, мечтал, задумывал. Пусть, все равно. — С этими словами он шагнул к возвышению, на котором сидела Тиллоттама. Девушка вскочила, протянула ему руки. И увидела, как осветившиеся облегчением глаза любимого потухли, тревожное недоумение исказило его черты. Не сказав ни слова, Тамралипта без чувств рухнул к ногам Тиллоттамы.

Медленно потекли дни суровой, резко изменившейся жизни. Врачи определили сильнейшее нервное истощение. Тамралипту поместили в больницу, погрузили в искусственный сон — художнику предстояло целый месяц в ленивой дреме восстанавливать свои силы.

Тиллоттама осталась хозяйкой дома и мастерской. На нее легла забота о сохранении законченной скульптуры. Глина быстро высыхала. На оплату больницы ушли последние деньги — больше их взять было неоткуда.

Застенчивая затворница храма, еще так мало соприкасавшаяся с внешним миром, осталась единственной, кто мог спасти творение художника. Тамралипта никогда не узнал, как долго Тиллоттама ходила по влиятельным и богатым людям соседнего города, получая надменные отказы, выслушивая оскорбительные предложения. Наконец она послала телеграмму своему единственному знакомому, другу художника, инженеру Кришнамурти.

Тот приехал и только подтвердил то, что уже было давно решено Тиллоттамой — скульптуру надо поскорее отлить в гипсе, чтобы сохранить до выздоровления Тамралипты. Денег для этой работы не было и у Кришнамурти. Друг художника, преследуемый за политическую работу, едва сводил концы с концами. Успокоившись за судьбу Тамралипты, он уехал назад в Дели, чтобы организовать сбор денег среди товарищей-единомышленников, по большей части простых рабочих. Дни шли. Все новые и новые трещины, пока еще тонкие, возникали на тщательно отглаженной глине статуи. Тиллоттама только что вернулась из поездки к другу губернатора провинции, английскому промышленнику, прослывшему любителем искусства.

Против ожидания ее встретили любезно. Англичанин был готов оказать немедленное содействие и деньгами, и транспортировкой в мастерскую в столицу Коломбо. Но — это «но» оказалось хуже любого отказа — он требовал, чтобы после отливки статуи последняя была передана ему в полную собственность...

Тиллоттама знала, что Тамралипта никогда не согласится отдать кому-либо, тем более иноземцу, свое творение, посвященное им Бхарат-Мата, матери Индии, ее народу.

Усталая и беспомощная девушка опустилась на колени на циновку в мастерской — опустевшей, безжизненной и унылой, затененной плотными ставнями.

Сколько часов, дней и ночей, тревожных и пленительных, трудных и радостных, прошло здесь вместе с Тамралиптой — их оживлял огонь его творческого порыва и ее беззаветная любовь к художнику. Сейчас он в больнице, спит без тревог и опасений за будущее...

А она здесь, слабая, одинокая. И во всем огромном мире среди миллионов людей нет никого, к кому она могла бы легко, открыто и просто прийти с просьбой о помощи.

Где великий учитель Тамралипты, о котором так много рассказывал ей любимый? Если бы йог знал, он, наверное... Единственный слуга, оставшийся в доме, он же садовник и сторож, осторожно приотворил дверь мастерской.

— Там тебя спрашивают, госпожа, — тихо сказал он, вглядываясь в сумрак комнаты.

Девушка быстро встала.

— Кто?

— Не знаю. Какой-то амил, чиновник из города, госпожа. Он говорит, что дело спешное и касается денег.

Сердце Тиллоттамы заколотилось, она поспешно выбежала на веранду, как девчонка, едва не наткнувшись на худого человека в очках, наглухо застегнутого в узкий китель. Девушка смутилась и потупилась, не говоря ни слова.

На сухом лице гостя возникла слабая улыбка. Представившись служащим банка, он объяснил, что в банк поступила крупная сумма на имя художника Дхумара Тамралипты, а если он окажется больным — так прямо и сказано в телеграмме, — то деньги следует вручить Тиллоттаме, его жене. Отправитель не пожелал сообщить свое имя. Чиновник не знал места, откуда был сделан перевод. По его мнению, оно находилось где-то в северной Индии. Он предложил девушке немедленно поехать с ним в управление банка.

К вечеру того же дня в далекий Дели прибыла телеграмма вместе с денежным переводом для оплаты самолета, и удивленный Кришнамурти опять метался, устраивая себе отпуск.

Тягучие дни ожидания, одиночества и тревог теперь понеслись стремительной чередой. Надо было спешно перевезти статую в Коломбо в тяжелом ящике, заполненном сырой ватой, найти лучших мастеров, достать бронзу, ибо теперь ничто не мешало отлить творение Тамралипты навек в сверкающем светлом металле, о котором он столько мечтал.

В тот самый час, когда еще слабый, но радостный и веселый художник покидал больницу, мастера осторожно сбивали окалину с Парамрати.

И руки художника скоро возобновили работу, теперь вооруженные не лопаточками и палочками, а зубилом и тяжелым молотком. Под непрерывный и певучий звон металла Тамралипта исправлял недочеты отливки, выглаживал шероховатости, создавая гладкую, подобную блестящей коже Тиллоттамы, поверхность металла.

* * *

В небольших залах художественной выставки было немноголюдно, но тупик бокового прохода постоянно заполнялся все новыми и новыми посетителям. Здесь стоял тот приглушенный гул, которым зрители всегда отмечают ощущение подлинного искусства — чаще непонятного до конца, но вызывающего недоуменное удивление и радость встречи с чем-то необычным.

Бронзовая Парамрати на высоком цоколе открывала устремленным на нее глазам все линии своего полированного тела. Скромная надпись: «Т. Дхумар. Апсара», серый холст, обтягивающий дерево возвышения, неуютный пустой угол, уныло выкрашенные стены... и все! Годы исканий, упорные мечты, страдания, беззаветный порыв нещадного труда... Взволнованная до трепета, испуганная Тиллоттама укрывалась за портьерой на служебной лестнице, наблюдая в просвет все, что творилось около создания Тамралипты. Словно в тумане, Тиллоттама с восторгом и ужасом чувствовала, что это она, совершенно обнаженная, стоит здесь перед толпой. Резкие голоса художественных ценителей больно ударяли по ее напряженным нервам. Критические замечания, которые доходили до ее сознания, воспринимались девушкой как оскорбление ее любимого, как поругание общей заветной мечты.

— Васноттэджак — эротическое понимание образа женщины, — раздался громкий голос слева, — возвращение к древнему примитиву...

— Некрасивое тело, — заговорила тощая женщина, — смотрите, какие бедра! Неестественно тонкая талия — такой не бывает в действительности!

— Груди чересчур круглые...

— Непонятно, что хотел сказать художник... что-то есть такое... э... динамическое...

— Вовсе нет, просто стилизовано под древность, нет, не нравится!

— Согласен. Несозвучно с современностью! Образ женщины — подруги и товарища — теперь не может быть таким!

— Слишком много животной силы...

Тиллоттама отшатнулась, зажав уши. Ей хотелось выбежать, прикрыть собой статую, закричать — неправда, неправда, разве вы не видите?!

Теплая и нежная рука художника сжала ее локоть. Тамралипта подошел неслышно и тоже слышал, что говорят о статуе.

— Милый, о чем они?.. — слезы обиды задрожали в голосе девушки. Тамралипта широко улыбнулся, полный безграничной уверенности.

— Если благодаря разуму человек сумел превратить простое влечение животного в священный огонь любви, то неизбежна и следующая ступень восхождения. Непонятная и мучительная похоть тела станет сознательным царственным наслаждением и поклонением красоте. Часы и дни бытия станут безмерно богаче тысячами чарующих проявлений красоты в образе любимых, в изгибах тела, взмахе ресниц, блеске глаз. И сама страсть, пришедшая через прекрасное, сделается великим даром природы, возвышающим душу, обостряющим чувства. А потому не надо бояться этих, — художник презрительно махнул в сторону кучки людей у статуи, — кто бы они ни были, их мнимое знание — это позорная слепота прошлого, рожденная в застенках душной и тесной жизни. Жизни, рабски склонившейся перед трудами и опасностью познания...

— Посмотри! — взяв Тиллоттаму за руку, он вывел ее в нишу прохода. Облачная мгла освободила солнце, его лучи проникли через верхние окна, распылились на потолке и стенах, заиграли крохотными бликами на блестящем металле. Как будто Валакхильи⁶, гномы солнца, спустились с небес и забегали по статуе, сверкая и забавляясь. И под их веселым огнем стала явью волшебная тонкость работы художника — живые линии заструились вокруг тела небесной подруги смертных героев, апсары.

Юная женщина изогнулась в смелом порыве, придерживая на затылке тяжелые косы и отстраняясь другой рукой от земли. Сильными пружинами выпрямились круглые колени, поднимая драгоценную амфору широких бедер. Выше этого средоточия женской силы тонкий торс отклонялся назад, подставляя небу высоко поднятые чаши круглых грудей с обращенными к солнцу сосками. И еще одной ступенью стремления вверх была длинная сильная шея, державшая гордую голову. Лицо, озаренное добротой и любовью, хранило в очертаниях глаз, губ и бровей мечтательную печаль раздумья.

Нет, тысячу раз нет! Что бы ни говорили так называемые мудрые стражи искусства, это — прекрасно, это — сама красота, это — настоящее!

— Тама, — шептал художник, сжимая руку девушки, — не бойся их. Гуру учил меня, если в душе человека нет того, что горит в тебе, влечет и тревожит, то бесполезно говорить ему об этом. Он не поймет, как бы ни старались объяснить, потому что все слова и понятия падают в пустоту — в тот провал души, в котором нет ничего. С ним ничего не сделаешь до следующих воплощений — надо говорить с теми, в ком есть отклик. Подумай, тысячи лет прошли, а они ничего не прибавили к древнему пониманию красоты и страсти, не осветили эти тайные глубины души огнем знания. Больше того, они стыдливо отшатнулись в опасении греха, а когда искусство дарит нам все оттенки чувствований, их пустые души отвергают правду, поскольку воспитаны в грубом непонимании законов Страсти и Красоты. Не бойся их, родная, это ложные ученые, жалкие людишки!

Гордая уверенность Тамралипты передалась Тиллоттаме. Девушка преодолела застенчивость и огляделась. Недовольные, брюзгливые лица были только вблизи, у самой статуи. Десятки людей — мужчин и женщин — молча стояли поодаль, не сводя задумчивых взглядов с Апсары. По их глазам Тиллоттама увидела, что статуя настоящая. Для многих она казалась мечтой, настоящей возлюбленной, несовершенной, как все на Земле. Но в озарении огня мечты и любви приобретается совершенство. Осуществленной сказкой становится и скульптура Тамралипты, и то, что несет в своем сердце каждая горячая и чистая душа. Апсара... — апсара Тиллоттама из древней Махабхараты! — она же живая Тиллоттама, она же желанная подруга, которую ожидает вот тот юноша, мечту о которой лелеет вот тот высокий с хищным лицом, в синем тюрбане! И...

Восторженные возгласы заставили девушку очнуться. Ее и художника увидели, безошибочно узнали модель. Приветственные крики, шумные рукоплескания... Покраснев до слез, Тиллоттама обратилась в бегство.

* * *

Свет низко опустившейся луны врывался в жаркую темноту сквозь маленькое, настежь распахнутое окошко. В небольшом саду сонно шелестели жесткие лепестки акаций.

Домик, занимаемый Тамралиптой в старом Дели, был до смешного мал. Низенькое строение с широкой застекленной верандой, в которую выходили двери двух маленьких комнат по окошку в каждой.

Во дворе длинный сарай — мастерская с комнатой, где жила старая чета служителей. Низенький забор, калитка, цементные ступени... Под деревьями близ кухни — загороженная циновками кабинка для душа. Все это до крайности скромное и бедное нравилось Тиллоттаме — что-то уютное, древне-патриархальное было в доме, притаившемся на окраине большого сада между поросшим колючками пустырем и пыльной оживленной улицей.

Стукнула калитка с тугой пружиной — Тамралипта! Девушка выбежала навстречу художнику и, подхваченная сильными руками, была внесена в дом. Они застыли друг против друга на веранде, освещенной яркой луной.

— Все хорошо, все... любимая! — радостно заговорил художник. — Знаешь, как назвал нашу апсару Кришнамурти? «Цветок на заре», а тот, помнишь, в синем тюрбане, сказал: «Нет, заря на цветке!»

— Милый. Верно и то и другое. Тело апсары действительно цветок на заре, но душа ее — заря на цветке. Значит, правильно так и так.

Тамралипта поразился верному чутью девушки, привлек ее к себе, обнял с нежной благодарностью.

Тиллоттама закрыла глаза и прильнула к художнику. Ее тело, крепкое и горячее, обжигало сквозь тонкую материю, обнаженные руки легли на плечи Тамралипты.

Бессознательно, по уже ставшей законом необходимости отстраняться, Тамралипта отшатнулся. Руки девушки бессильно упали вдоль тела, глаза широко раскрылись, прерывистое дыхание замерло. Несколько секунд она стояла молча, потом медленно повернулась и пошла в свою комнату. Тихо закрылась дверь, и художник остался один на пустой веранде с тоскливой болью в сердце.

Тихий сад, замолкшая улица... тиха и радостна его душа, свершившая свой подвиг служения народу. Служение принято, он отдал людям лучшую часть себя и теперь может идти дальше, решая новые задачи, преодолевая мучительные препятствия, кажущуюся невозможность... Но Тиллоттама?! Вечный вопрос — можно или нельзя побороть себя? К Тиллоттаме или прочь от нее? Тиха и радостна была его душа, а теперь...

Тамралипта молча спустился в сад, неслышно ступая по мягкой пыли дорожки. Прохлада подбодрила его и дала понять, как велика была усталость этого знаменательного дня... Дня испытания его «Апсары», поверки всего избранного его душой и исполненного его руками и... его Тиллоттамой... Его?

С этим вопросом Тамралипта словно очнулся. Широко раскрыв глаза, он поднял лицо к звездам зенита, блеска которых не могла угасить склоняющаяся к горизонту луна.

Лицо художника будто овеяло дыхание безбрежного и безвременного океана вечности. И Тамралипта, осененный божественным прозрением, вдруг понял, что в этой глубине и безмерной дали и есть истинно радостное и доброе, чистое и ласковое, любовь и знание...

Все остальное не уходит вперед, не продолжается в вечности, а осаждается в лоне мутной жизни, как в полных тлена, тихих заливах моря. Тысячи тысяч лет океан слепой бессмысленной жизни плещется, омывая лицо Земли и бог знает скольких еще миров. Сотни тысяч лет существования людей продолжалось немое кипение страстей и низких мыслей, без возврата назад, без восхождения ввысь и вперед... Так и шли — не связанные ни с чем прошлым, ничего не представляя в будущем, исчезая с порывом ветерка в настоящем. А он, понявший великий смысл связи прошлого с будущим, ощутивший радость бескорыстного служения людям, не может совладать с остатками тьмы в собственной душе. Значит, он не способен идти дальше, не имеет права звать за собой других и... Тиллоттаму.

— Это — заря, несомненная заря, но в ней еще много тьмы, — так охарактеризовал статую Парамрати один мудрый человек из Калькутты. Верно, много тьмы и в Тиллоттаме, и в нем самом... древний образ прекрасного неизбежно сливается с Тьмой в природе, в ее женском воплощении.

И тьму победить невозможно, иначе как, пройдя сквозь нее — как прошел он Мрак Безмолвия в каменном подземелье...

Тамралипта босиком возвратился на веранду, тихо, не зажигая света, вошел в свою комнату и остановился в душноватом мраке — окно было плотно прикрыто ставней. Из комнаты Тиллоттамы не доносилось ни звука. Художник прислушался — едва-едва легкое движение — девушка не спала.

И внезапно душа художника стала твердой и ясной, до краев наполнившись беззаветной любовью, горячим желанием. Не осталось ни тени сомнений, колебаний, неверия в себя...

Тамралипта осторожно открыл дверь в комнату Тиллоттамы, увидел снопы лунных лучей, падавших из окна на пол, неясные очертания лежавшей на кровати девушки.

— Тама, — окликнул ее чуть слышно художник, — я пришел... — От волнения слова отказывались повиноваться ему. Тамралипта застыл у порога с чувством священного часа своей жизни.

Девушка не отозвалась — ни слова, ни движения. Тихо, с тревожной нежностью, художник приблизился и опустился на колени перед ложем Тиллоттамы.

— Тамра... — голос девушки оборвался от безмерного удивления, ее руки обхватили голову художника.

Тамралипта в забвении любви, раскаяния и желания осыпал поцелуями ее ноги, бедра, живот. Ладони его скользнули по гладкому телу. Без тяжкого труда — воссоздания, передачи, уловления прекрасного — сама красота, живая и ласковая, стремилась в его руки, вливалась в душу через губы, через все нервы тела, наполняя художника несказанной радостью. Все, разделявшее их, улетело, сплавилось и сгорело в пламени страсти, в котором уцелели только два сердца, стремившиеся стать одним.

Тамралипта никогда не думал, что такой невыразимо чудесной будет эта близость, эта встреча с Несравненной Красотой всем телом, всеми чувствами и мыслями...

Тиллоттама, привыкшая к строгим, отчужденным, оценивающим взглядам художника во время его работы, к холодной замкнутости его души в те мгновения, когда она вся тянулась к нему, вдруг перенеслась в мир, где сбываются грезы.

Губы и руки Тамралипты звали, заставляли расцветать новой красотой, ощутимой и для самой девушки. Еще чище и чеканнее стали все линии ее тела, напряженного и захваченного небывалым порывом страсти. Никогда не думала Тиллоттама, что так хорошо может быть с любимым, что совсем по-другому зазвучат душа и тело в объятиях влюбленного в красоту художника, пламенея и возвышаясь от его поклонения. И Тиллоттама забылась, отдав всю себя радостной невольницей. Груди, затвердевшие под губами художника, приняли тяжесть его груди, ноги оплели его сильное тело, руки закинулись за голову, открывая любимому всю себя до конца...

После долгой безнадежности, ревности Тамралипты, страданий в неосуществленных стремлениях ее любви невыразимая радость желания потрясла Тиллоттаму до самых глубин души. И вместо вскриков страсти у нее вырвались сдавленные короткие рыдания.

Но Тамралипта понимал состояние Тиллоттамы Он продолжал целовать и ласкать девушку так долго, что рыдания ее стихли. Только иногда в танцах, в моменты наивысшего вдохновения, когда вся она летела навстречу мечтам и восхищение зрителей окрыляло ее еще сильнее, Тиллоттама чувствовала такую чистую радость тела и легкость души...

Сияющие глаза девушки раскрылись широко, вбирая в себя восхищенный взгляд Тамралипты, черные косы разметались в стороны, круглые щеки пылали, припухшие губы шептали невнятные слова любви и благодарности...

Преграда, так долго разделявшая их, казавшаяся крепче железной стены, развеялась пустым дымом, как только слились их тела и разгорелось неистовое пламя любви. «Вот наша Тантра», — думала Тиллоттама, снова и снова отдаваясь художнику, с каждым разом все радостнее и беззаветнее. «Неужели мы нарушили наш путь Тантры?» — спрашивал себя художник, любуясь счастливой и утомленной возлюбленной. В рассветной мгле ее тело казалось темным, как железо, огромные и глубокие глаза — сияющими звездами, полоска зубов приоткрытого рта — блестящей жемчужиной. Густые брови оттеняли синеву вокруг глаз, гибкие руки были скрещены под затылком, груди поднялись, а продольная впадинка вдоль тела сильно углубилась.

«Нарушили, и должна прийти расплата, — продолжал размышлять художник, — но отчего так радостно и так легко на душе? Почему хочется снова и снова целовать Тиллоттаму, нежно благодаря ее за счастье?.. Или гуру был неправ, когда предупреждал меня?.. Да нет же! — О, мудрый учитель!»

Тамралипта приподнялся и сел в большом волнении. Художник понял, что путь Тантры для него и Тиллоттамы был не только в обрядах Шораши-Пуджа. Тот обряд лишь открыл друг другу их тела, но не сблизил души, которые сроднились на пути совместного творчества в жизни, в творчестве самой жизни, пронизанной любовью и сдерживаемой страстью, — так цветок ждет своей зари во тьме и молчании ночи.

И теперь им обоим, узнавшим друг друга во всех помыслах, не были страшны терзания демонов нижней души — их близость шла не только через тьму, но и светлому мосту выше всех мрачных пропастей сердца, поднимаясь дивным цветком страсти из мрака сильного естества Земли. Первобытная тьма уже не скрывала опасных чудовищ — побежденная, она отдавала свои жаркие силы для высшего торжества любви. Путь Тантры для Тамралипты оказался точным подобием его творческого пути в создании Парамрати. Так и должно было быть! Создать образ, полный высоких стремлений человека, не утеряв ничего из прекрасных и могучих источников Природы...

Творить любовь, полную близости и понимания во всех помыслах и порывах души вверх, в небо... Пить совместно жадными губами из чаши древних сил Камы... Да, это так у него, а у Тиллоттамы? Ведь она такая же!.. Что знает он, то как-то сразу понимает, чувствует и она, даже опережая его во многом своим близким к матери-Природе и более чувствительным сознанием, чаще подсознанием древней лемурийки, мудрой, проницательной, полной темного огня первозданных сил... Боги, как я люблю ее!

Тамралипта склонился над Тиллоттамой и встретил ее сосредоточенный взгляд — вся душа девушки стремилась вырваться из тела через сияющие глаза навстречу любимому. У художника перехватило дыхание, он протянул руки, губы, опять испытал бесконечную радость соприкосновения их туго натянутых, как высоко звучащие струны, тел, необыкновенную силу желания. И это было как огонь, очищающий душу для дальнейшего пути к звездам, наполняющий тело энергией древних героев, сказка о любви апсары и смертного, или древнего бога и девушки, простой дочери индийской земли, стала жизнью в начале зловещего века Агни, в мрачную эпоху Кали-Юга.

Конец

Чайт — первый месяц весны,
Восемнадцатый день,
Год 1954-й.

Примечания

1. Веданта (конец) — наиболее распространенное индуистское религиозно-философское течение. Целью бытия веданта считает «освобождение», достижение изначального тождества индивидуального духовного начала (атмана) и брахмана (вечный несотворенный брахман есть высшая реальность и причина всего сущего).

2. Победа.

3. Желание.

4. Всегда.

5. Конец.

6. Мудрецы-пигмеи, ростом с большой палец, числом 60 000, сопровождают колесницу Солнца, питаясь его лучами.

Предыдущая страница

К оглавлению

© 2024 Архив публикаций Ефремова и материалов о нем.