Глава пятая. Вдоль подножия Алтая

Он взял его солнце (если обгонит кто-нибудь в пути).

Поговорка

Совсем другой мир был здесь, у подножия этого главного хребта всей Монголии. Пятна свежей травы зеленели там и сям, означая места выходов родников. Все чаще встречались дзерены. Впервые мы увидели куланов, целое стадо, числом не меньше полусотни, а однажды пронесся табун, в котором была добрая сотня голов.

Совсем другие породы — гранит, гнейсы, амфиболиты, слюдяные сланцы — слагали могучие, крутые стены хребта. Гигантские конусы выносов в устьях ущелий высыпали на бэль необъятное количество больших глыб этих горных пород. В сухих руслах резко выделялись светлые гранитные и гнейсовые валуны. Пересечение сухих русел здесь стало делом гораздо более трудным, так как дно их было завалено валунами и крупными глыбами.

Мы торопились до темноты стать на ночлег. Но нигде не виднелось ни кустика саксаула, а чтобы сварить барана, нужно было топливо. Со всех сторон бежали дзерены или куланы. Их упорная гоньба наперерез машинам начинала раздражать. Куланы — худшие бегуны, чем дзерены, — перебегали дорогу чуть не под самым радиатором машины. В каждом стаде видно было много самок с жеребятами. Пыль от бегущих стад поднималась со всех сторон: и на юге, где виднелись красновато-желтые округлые вершины Сомон-Хаирхана и желтели пески, и с севера, под близкими грозными темно-серыми уступами огромного Алтаин-Нуру (Монгольского Алтая).

Чем ближе к хребту, тем больше наша дорога стала походить на «американские горы»: быстрый спуск вниз, в очередное глубокое и широкое русло, взлет вверх и сравнительно плавное движение по куполообразному увалу до следующего русла, где повторялось то же самое. В одном из русел нас встретил огромный волк, необычайно большой для местной степной породы. Зверь спокойно и даже с любопытством поднял свою массивную голову и, насторожив уши, следил за машинами, тихо спускавшимися в русло. Намнан Дорж заметался с винтовкой в кузове, выбирая прицел. Но в этот момент взревел мотор «Дзерена» — машина пошла на приступ противоположного склона. Серой молнией волк прянул в сторону и исчез, будто призрак, — где уж было человеку тягаться с такой поразительной быстротой! Продолжая путь, мы догадались, на какой пище мог откормиться серый «хозяин». Весь бэль на протяжении многих километров был изрыт норами тарбаганов, настолько большими, что они представляли опасность для колес машин. Пронин был убежден, что здесь живут медведи, а не тарбаганы, но я разуверил его. Ни медведи, ни лисы, ни другие хищники не могли бы жить такими скоплениями — иначе им осталось бы только пожрать друг друга.

Внезапно откуда-то из-за конуса выноса или из ущелья наш путь пересекла старая автомобильная дорога — вернее, как и все дороги в Монголии, автомобильный накат, проведенный по старой караванной тропе. Мы стали достаточно опытными, чтобы с первого же взгляда определить, что уже несколько лет ни одно колесо не катилось здесь под угрюмыми откосами Монгольского Алтая.

Дорога отвернула от подножия гор к центру впадины, где, как всегда в больших котловинах, шла длинная гряда холмов. Машины повернули на гряду, и в момент подъема я увидел поразительную картину — слева на небольшой травянистой полянке (по-видимому, здесь близко была подземная вода) токовал большой черный тетерев! Две или три серенькие тетерки поодаль зачарованно смотрели на красавца. Мне неудобно было смотреть из-за плеча шофера, но и не хотелось останавливать машину на тяжелом подъеме. Видение мелькнуло и исчезло, и я до сих пор не знаю, в самом ли деле на пустынных гобийских равнинах иногда токуют косачи.

Дорога выпрямилась на гребне, но саксаула для топлива так и не было. Мы держали курс на, запал под слепящими лучами низкого солнца, и невеселые думы одолевали меня. Отсюда предстоял еще далекий и безвестный путь вдоль огромного массива Ачжи-Богдоин-нуру, к впадинам Алак-нур («Пестрого Озера»). А качество автомобильной «дороги», по которой мы ехали, не выдерживало никакой критики. Старый накат был перерезан новыми руслами и промоинами, задут песками, засыпан камнями, и только отдельные его участки позволяли передвигаться на прямой передаче. Становилось ясным, что большую часть пути нам предстоит проделать по бездорожью и с большим расходом бензина. Горючего, если считать восьмисоткилометровый обратный путь вдоль Центральной цепи Гобийского Алтая, оставалось совсем немного.

Солнце садилось низко, появившиеся на мертвом щебне крошечные кустики саксаула зажглись зеленовато-золотистыми огоньками, редко разбросанными на черной равнине. И внезапно пришло решение: оставить ненадежную «больную» машину — «Волка» где-нибудь у хорошей воды, а дальше пройти на одном «Дзерене» сократив свой маршрут до реальной возможности, то есть ограничиться обследованием хребта Ачжи-Богдоин-нуру и от него повернуть обратно. Хотя многое уже было сделано, но впереди еще ожидали нас большие трудности, а одна из машин уже оказалась тяжело поврежденной.

Черный щебень сменился красным песком, кустики саксаула стали гуще — и в закатных лучах солнца перед нами расстилалось море ярко-красного цвета с золотыми вспышками саксаульной зелени. Всего несколько минут мы летели по горящему красному полю, и вдруг — словно задернули, штору: снова начался черный щебень. Из небольшой лощины справа выскочил табун в десяток куланов. Они остановились и застыли перед надвигающимися машинами, только два диких осла ринулись вперед, надеясь перебежать нам дорогу. Машины шли быстро, и животные в панике пустились наутек впереди нас. Несколько минут они бежали прямо по дороге. Должно быть, плотно утоптанная ее поверхность помогала им ускорять бег. «Дзерен» шел со скоростью пятидесяти пяти километров в час и легко догонял куланов. Мы приближались к ним. Стали отчетливо видны их в ужасе косящие назад глаза, прижатые уши, раздувавшиеся порывистым дыханием светло-серые бока. Все гикали и свистели, чтобы прогнать их с дороги, но два дурака продолжали бежать перед нами. Радиатор «Дзерена» был уже всего в десяти метрах от них, и бег куланов превратился в судорожные рывки. Тут мы притормозили, куланы свернули влево и остановились изнеможенные, а мы проехали мимо.

Вскоре на пути появилась юрта. Порыжелая и рваная кошма на ее крыше свидетельствовала о бедности владельца. Никто не выскочил в панике и не побежал в степь, как это бывало иногда в труднодоступных уголках Гоби. Степенно и медленно из юрты вышла молодая женщина с чайником и пиалой. Мы остановились, и аратка поднесла нам горячего чая по прекрасному старинному обычаю монгольского народа. Следом за женщиной выбежали два ее маленьких сына. Один, поменьше, вцепился в дели матери, а другой, лет восьми, осторожно подошел к невиданному огромному чудовищу. Мы отблагодарили хозяйку сахаром, а я быстро заключил дружбу с мальчишкой, который, как все мальчишки мира, не сводил глаз с диковинных машин. Взяв мальчонку на руки, я попросил Пронина завести мотор. Маленький арат сначала отпрянул, но тут же справился с испугом. Его живые черные глазенки заглядывали под открытый капот, силясь разобраться в устройстве мотора. Темнело. Мы распростились с минутными друзьями и двинулись дальше. Оглянувшись назад, я видел, что мальчишка, взбежав на холм, долго смотрел вслед нашим машинам, пока не превратился в невидимую среди сумерек точку. В свете фар показалось широкое сухое русло. Здесь росли высокие кусты саксаула — топлива было много. Наконец мы могли привести в исполнение мечту этого дня — поесть как следует и отдохнуть. Уже второй день мы ехали под сильным холодным ветром, не снимая ватников, поэтому ночью с удовольствием залезли в спальные мешки. Мы привыкли к страшной жаре южных равнин и здесь, близ несущих холод снегов Монгольского Алтая, очень зябли. С утра мы перегрузили обе машины, разделили бензин, продовольствие и вскоре подъехали к родникам Ихэ-Дзарман («Большой солончак»). Просторная впадина поросла густой зеленой травой, обрамленной чащей тамарисков. Найдя для «Волка» уютную полянку недалеко от воды, мы простились с товарищами и двинулись дальше. Остающиеся — Вылежанин и Сидоров — с грустью смотрели нам вслед. Скоро мы запутались среди кочек и мокрой глины, дорога исчезла. С огромным трудом мы пробились через влажную котловину. Тропа была найдена и повела нас по гребням бесконечных, безжизненных белых холмов. Солнце слепило глаза, отражаясь от белого щебня, покрывавшего землю, тонкая белая пыль казалась ядовитой. Слева, на юге, тянулся низкий хребет — западный конец Сомон-Хаирхана. До половины высоты его крутых склонов поднимались со дна котловины широкие шлейфы светло-желтых песков. Эти пески на черных горах, всползавшие на значительную высоту, производили прямо-таки страшное впечатление. Было очевидно, что хребет, стоящий поперек направления основных ветров, будет со временем весь засыпан, и океан песков займет южную часть котловины...

А справа по-прежнему уходила в неразличимую для глаза даль стена Монгольского Алтая, по-прежнему шли огромные бэли из нагромождения валунов светлых гранитогнейсов. По бэлям против крутых ущелий с чудовищными конусами выносов извивались огромные, круто падающие русла. Алтай стоял неприступной крепостной стеной, и казалось, что нет возможности проникнуть в глубь этой исполинской горной массы.

Обнаженный, обдутый ветрами гранит появился под колесами машины. Мы поднялись на небольшое плоскогорье Дунда-Хурэн-Цаб-ула («Средняя гора коричневого ущелья») и остановились в удивлении. Необычайные формы выветривания гранитов покрывали вершину плоскогорья — воронки, низкие арки, широкие троны. Но на этих тронах заседали не духи и не ведьмы. Страшные ветры с Алтая высверливали гранит крутящимся при завихрениях песком. Громадные глыбы гранита с одинаковыми высверленными ямами казались головами попугаев или сов с черными глазными впадинами. Одна глыба была похожа на лемура с огромными глазами, продавленным носом и выступающими надбровными дугами, без лба. Такое чудовище-скала для первобытного человека, несомненно, была бы богом. К этому гранитному плоскогорью вплотную примыкали горы Мандал-ула («Молитвенная гора»), продолжавшие ту же гряду гранитных возвышенностей в центре котловины.

Гряда круто обрывалась в обширную саксаульную равнину, окаймленную с юга песками урочища Элэсуту («Песчаное»). Спуск по обнаженным скалам был убийственным, и только искусство Пронина спасло нас от серьезной аварии. Дальше тропа оказалась совершенно уничтоженной бесчисленными свежими сухими руслами. Трудность дороги усугубили песчаные кочки, в которых приходилось даже прокапываться. Неожиданно в центре саксаульной равнины появилась быстрая речка, журчавшая с давно позабытой нами нежностью. Вдоль берегов шла узенькая кайма мягкой зеленой травы, неправдоподобно яркой среди серых стволов саксаула и темного щебня. Лишь с трудом нашлось место, где вода покрывала лежачего человека, и то после сооруженной наскоро запруды. Освежившиеся и умиротворенные, мы посидели на берегу, покуривая.

А потом снова пошла борьба с песком и рытвинами, тревожные поиски постоянно исчезавшей дороги, почти целиком стертой вновь образовавшимися руслами. Дно котловины понижалось — горы Мандал-ула были последней оконечностью срединной гряды, место которой заняло теперь углубление, богатое подземными водами. Перед нами предстало обширное зеленое пространство, далеко протянувшееся на юг и на запад. Это был знаменитый оазис Цзахой («Краевой»). Мы с радостью устремились к веселой равнине, большие зеленые квадраты на которой явно обрабатывались человеком. Справа от дороги виднелся небольшой сарай, и невдалеке за ним мы встретили группу дюрбютов. Один ехал верхом на осле — редком для Гоби верховом животном. Угрюмые, дочерна загорелые лица равнодушно осмотрели нашу машину, когда мы остановились, чтобы расспросить дорогу. То ли они не знали путей на запад, то ли с ними не сумел сговориться наш переводчик Намнан Дорж, заносчивый и нередко путавший наши намерения, но мы не отъехали и десяти километров, как безнадежно увязли в огромных кочках и мокрой почве.

Проклиная воду, зелень, мошку и все прочие достоинства этого красивого места, мы едва выбились обратно к сараю. Отсюда мы выбрались на край бэля и оказались в привычной нам обстановке Гоби — на щебнистой черной равнине, на которой не росло даже травы, а только редкие маленькие кусты саксаула. Здесь машина пошла свободнее, и мы направились вдоль зеленого моря оазиса Цзахой. Обширные рощи евфратских тополей тянулись рядом, но теперь уже этот зеленый рай не привлекал нас. В нем не было места машине — нашему верному помощнику, без которого мы не могли работать.

Впереди поднялся синий двухвершинный массив Хатун-Хаирхан («Милостивая госпожа»), а за ним показался вдали воздушный голубой и призрачный хребет Ачжи-Богдоин-нуру — конечная цель нашего маршрута. Оттуда, с центральной части хребта, ботаник А.А. Юнатов рассматривал Джунгарскую Гоби. Перед ним в серой дымке лежала бесплодная пустыня Эллистын-Минген («Серебряные пески»), дальше светились палевые блюдца глинистых котловин, а над всем этим белели далекие снеговые пики восточного Тянь-Шаня.

Солнце скрывалось уже за чугунным откосом Монгольского Алтая, когда мы нашли автомобильный накат. Обрадованные, полетели мы вперед, но — увы! — гигантское сухое русло пересекло путь, и в нем окончательно исчезли всякие следы и автомобиля и караванных троп. Стемнело, ехать при свете фар дальше стало опасно, и мы остановились на ночлег. Следующий день принес горькое разочарование. Сколько ни метались мы в поисках дороги — только сухие русла и сплошное море саксаула лежали впереди. Пробиваться вперед по такой тяжелой дороге на одной машине с ограниченным запасом бензина было слишком рискованно. На это можно было бы пойти, если позади нас лежала сколько-нибудь приличная дорога. Но там были десятки километров прямо-таки адского пути, затем восемьдесят километров хорошего участка до родника, где остался «Волк», а потом — многие сотни километров вьючных троп и бездорожья до котловины Нэмэгэту. Говоря военным языком, наш дальний рейд имел совершенно необеспеченный тыл.

А хребет Ачжи-Богдоин-нуру был уже хорошо виден в бинокль. На самой его верхушке слабо мерцали три снежных поля, а у подножия тянулась гигантская красноватая полоса, вероятно, гранитов, пересекавшая наискось всю центральную часть хребта. «22087», — записал я показание спидометра в полевой книжке, с горечью обозначив конец незавершенного полностью маршрута...

Мы недаром так стремились во что бы то ни стало достигнуть Ачжи-Богдо. В красноцветных породах, окружающих его подножие, монгольские исследователи нашли в 1955 году челюсть креодонта — древнего хищного млекопитающего. По всей вероятности, вокруг Ачжи-Богдо есть местонахождения самого интересного периода истории млекопитающих — эоцена...

День был знойный, ветер дул теперь в угон, и мы с наслаждением извалялись в речке, добравшись до нее к концу дня. Взобраться наверх, на обрыв Мандал-ула, отсюда оказалось невозможным. После первой же попытки я приказал повернуть вниз к пескам, где нашлась старая вьючная тропа. По ней мы лихо въехали на гранитную кручу Мандал-улы и к ночи вместе с оставшимися у родника Пхэ-Дзерман товарищами уже жарили свежую дзеренятину. В этот же вечер был отпразднован юбилей полугодового пребывания в Монголии. Завтра начиналось второе полугодие и с ним путь назад — на восток.

А утром при осмотре «Дзерена» выяснилось, что у него лопнул правый продольный брус рамы, и вчерашнее решение возвратиться в Центральный лагерь оказалось как нельзя более мудрым. Теперь обе машины были повреждены, и на обратном пути стало необходимо соблюдать большую осторожность.

Снова бежали стада куланов и дзеренов по зеленой равнине. Первый дождь, сильный и холодный, вынудил нас остановить машины: было невозможно различить дорогу. Мы искали старинную караванную тропу, которая шла через Легин-гол на Хуху-Хото. Проехав более ста километров, мы действительно выехали на большую тропу. В этот момент спидометр показал ровно тысячу километров от начала маршрута.

Тропа пошла в широкое сухое русло на перевал — низкую перемычку между Монгольским и Гобийским Алтаем. Это была древняя сквозная долина, заполненная красно-бурыми четвертичными конгломератами и прорезанная новейшим руслом. Дорога была необыкновенно тяжелой — вся засыпанная крупными валунами, между которыми отчаянно лавировали машины. Вся ширина русла, насколько хватал глаз вперед, была завалена гладкими глыбами гранита светло-стального цвета в рамке темных кирпично-красных берегов. Свежий запах цветущей полыни тянул по ущелью. Внезапно слева показался целый город развалин крупного монастыря Амор-Буянтин-хид («Обитель Спокойной Добродетели»). Хорошо сохранившиеся стены и башенки ступенями поднимались по склону. Окружавшие монастырь горные увалы производили странное впечатление необыкновенной чистотой своих склонов. Благочестивые паломники когда-то собрали вокруг все камни до последнего. Из этих камней были сложены основания расставленных всюду — и у тропы, и на вершинах горных увалов — своеобразных часовенок — каменных ниш из высоких гранитных или сланцевых плит. Внутри ниш яркими красками — синей, красной, желтой — были написаны изображения святых и выведены вертикальные ряды разноцветных тибетских букв.

Несмотря на дождь и пронизывающий ветер, мы решили осмотреть монастырь. В хмуром, бессолнечном свете, под нависшими облаками монотонные ступени глинобитных стен производили печальное впечатление. Полное безмолвие, ни малейшего признака жизни не было в узких переулках и на маленьких площадях, перерезанных низкими ступеньками из темно-серых камней. Времени у нас было мало, и ничего достопримечательного мы не обнаружили. Самое большое впечатление на нас, как на гобийцев, произвели огромные, до трех метров в поперечнике, колодцы, заполненные глубокой и чистой водой. По краям низких стен, обрамлявших каждый колодец, были положены продолговатые гранитные бруски. В твердом камне на ладонь в глубину врезались многочисленные канавки — следы от веревок, которыми вытаскивали ведра с водой. По одному этому можно было судить о древности колодцев.

Приходилось поскорее выбираться отсюда, потому что мы попали отнюдь не на Легин-гольскую тропу, а на старую дорогу к монастырю. Как бы то ни было, мы удачно поднялись на перевал между хребтами, и для полного успеха оставалось еще суметь проехать отсюда на восток.

На восточном склоне ущелья Вылежанин обнаружил крутую, но отлично вымощенную дорогу, обложенную по сторонам белыми камнями. Этим «императорским», по выражению Вылежанина, въездом мы выбрались из долины, едва-едва преодолев крутизну подъема. Дальше шла грунтовая, расчищенная до последнего камешка дорога, которая привела на идеально ровную площадку, обложенную квадратом из крупных камней. Тут все следы благочестивых деяний кончились, и мы спустились в дикое русло, сплошь заваленное крупными камнями.

Около часа мы ворочали глыбы, прокладывая дорогу для машин. Спустя некоторое время встретилось второе такое же русло, потом третье. Наконец по узеньким тропам мы поднялись выше и поехали без всякой дороги по холмам слабо размытого плоскогорья между Монгольским Алтаем и южной цепью Гобийского Алтая. Плоскогорье поросло обычным желтым ковыльком. Над нами висела огромная темно-лиловая туча. Спустившееся солнце светило сбоку, в щель между горами и тучей. Вся равнина стала светло-золотой в кольце красных гор. Мы словно вырвались из плена холода, дождя и пасмурного неба. Светлая страна впереди обещала удачу. И точно: мы нашли большую караванную тропу, шедшую прямо на восток, по которой ехали до ночлега в урочище Кельтаг-Ноор (тюркско-монгольское — «Озеро в горах»)

Недалеко от нашей стоянки возвышались стены красных конгломератов, а из-под них выступали массивные граниты. Между конгломератами и гранитами мы увидели мощный слой ярко-красных пород около пятидесяти метров в толщину. Это были обогащенные железом продукты атмосферного выветривания гранитов, так называемые латериты. Такие породы могли образоваться только в жарком и влажном климате. Наша находка означала, что в начале эпохи нижнего мела, а может быть, и раньше, в конце юрского периода, эти граниты залегали на поверхности и подвергались выветриванию в тропическом климате. Следовательно, здесь сто миллионов лет тому назад была суша и были тропики.

Рождественский еще с вечера ликовал, полагая, что теперь по найденной тропе мы доберемся чуть ли не прямо до Нэмэгэтинской котловины. Однако, как это всегда бывает, дело оказалось не столь уж простым. Тропа исчезла, упершись в высохшую речку Сухайту-гол («Жилая речка»), на дне которой кое-где оставались еще лужи воды. Проезжавший мимо молодой арат не знал вообще никакой дороги, а в речке — он предупредил нас — вязнут даже верблюды. Поразительное незнание местности, проявленное аратом, заставило усомниться в истине его слов. Мы посовещались, побродили с шоферами по дну русла и решили все же подниматься вверх по речке.

Русло прорезало огромную толщу нижнемеловых глин и сланцев и местами было совершенно сырым от выбивавшихся родников. Однако все двенадцать километров подъема мы преодолели без задержки и выбрались на перевал, где две скалы из черного базальта стояли воротами неведомой страны, а между ними проходила большая старинная тропа. Основной признак давно брошенной и заросшей тропы — несколько полос дерисовых кочек, ленты которых выделяются своим соломенным цветом на серой степи. На склонах тропа — это промоина, обрамленная дерисом. В урочищах-впадинах, заросших дерисовыми кочками, тропа совершенно теряется и ее нужно искать на буграх и склонах, где ее видно издалека. Все эти признаки были у вновь найденной тропы, но и она не была Легин-гольской, хотя мы проехали по ней прямо на восток, к самому подножию высочайшей горы Гобийского Алтая — Ихэ-Богдо.

Машины шли быстро, солнце ярко светило, и настроение удрученное вынужденным отступлением, понемногу начало подниматься.

— Смотрите, как умно проведена тропа, — наклонился ко мне Пронин. — Ведь она идет по совсем ровной плоскости между двумя грядками скал! Они нарочно взяли подальше от больших гор: там все сильно размыто сухими руслами. И в то же время не спустились в котловину, где кочки, пески и всякая дрянь...

Я полностью согласился с наблюдением водителя. Как геолог я мог бы добавить, что тропа идет по твердому древнему гобийскому плоскогорью, на котором выветривание уничтожило все крупные неровности. Плоскогорье сохранилось между двумя молодыми поднятиями — северной и южной ветвями Гобийского Алтая. Здесь, на этом плато, не было ни больших размывов, ни новых наносов — в общем, тут было хорошо машинам, но плохо диким животным, количество которых резко уменьшилось по сравнению с Монгольским Алтаем. Это объяснялось, по-видимому, малым количеством воды — на высоком плато не было родников: они выходили ближе к склонам горных цепей.

Юрты аратов встретились нам только у родников Баян-Хобур («Богатый маловодный колодец»), где мы и заночевали. Араты рассказали нам, что по пути, немного в стороне от дороги, живет старик, который знает все кругом и чуть ли не всю Гоби. Один из аратов любезно взялся проводить нас к этому старику. Едва мы выбрались из русла Баян-Хобур, как у тропы перед нами предстала древняя могила. Необтесанная длинная глыба серого слюдистого мрамора была поставлена вертикально и у подножия окаймлена квадратом из четырех поставленных ребром плит. Почти стершиеся китайские иероглифы, написанные черной тушью, покрывали вертикальными столбиками все четыре стороны обелиска.

Юрта старика стояла к северу от тропы, недалеко от родника Цаган-Булак («Белый ключ»). Родник оправдывал свое название, потому что вытекал у подножия мраморных скал белого и серого цвета. Тут находилась древняя каменоломня с испещренными китайскими надписями стенами. Правее, на выпуклой и гладкой мраморной скале, были высечены древние «писаницы» — раскоряченные человеческие фигурки с копьями в руках и след лошадиного копытца. «Писаницы» принадлежали видимо, людям конца каменного века. Рядом были высечены и крупные китайские иероглифы. Посередине скалы проходил желобок с гладко отполированной поверхностью, совершенно как детская ледяная горка. Какому назначению служила эта короткая и скользкая дорожка — мы не смогли отгадать. Намнан Дорж, неосторожно ступивший на нее, грохнулся и улетел вниз, в жидкую грязь родника. Пронин подвергся той же участи, но скатился на другую сторону скалы, где росло какое-то адское растение, видом похожее на коноплю, но по свойствам — зловреднейшая крапива. Эти два приключения охладили наши поиски древних надписей, и мы направились дальше вдоль мраморного хребтика к сведущему старику.

Ему оказалось восемьдесят два года. Это был худой и ветхий, но удивительно милый и приветливый человек. Он действительно знал очень много, так как более тридцати лет водил чайные караваны из Внутренней Монголии в Синцзян. Сын старика, уже пожилой и с виду суровый, тоже оказался знатоком раскопок скелета динозавра казались теперь смехотворными, и сын — утверждали, что они ничего не слышали о наличии каменных костей в красных породах у подножия Ихэ-Богдо. Между тем Намнан Дорж устремлялся именно туда, так как ему сообщили, будто бы там была найдена огромная «человеческая» голова, о которой даже знали в аймаке. Однако оба знатока отрицали это и говорили, что много костей находится только в Нэмэгэту и Алтан-уле. Очень важным для нас явилось их сообщение, что «кости дракона» есть и на северном склоне Алтаи-улы, а также в обрывах по северному краю Занэмэгэтинской котловины у гор Баян-ула.

Я слушал старика, точнее, перевод Намнан Доржа с живейшим интересом. Вдруг Намнан Дорж насупился и умолк. Но старик продолжал говорить, и нашему переводчику ничего не оставалось, как следовать за его речью. «Старик спрашивает, откуда вы родом?» — начал Намнан Дорж. Я ответил, что родился под Ленинградом, далеко на северо-западе от Монголии. «Он говорит, что вы — русский, а чувствуется, что вы любите Гоби больше, чем я — монгол», — криво усмехаясь, объявил Намнан Дорж.

Старик попал в точку: наш переводчик, родом из Хенте, не любил пустынь Южной Монголии... «Он удивляется, как мы ходим по всей Гоби без проводников?» продолжал переводчик.

Старик повернул ко мне доброе лицо и, глядя прямо на меня потускневшими глазами, убежденно сказал:

«Потому и ходишь, что любишь страну!»

Мы с Рождественским переглянулись, глубоко польщенные признанием наших успехов. Теперь мы действительно почувствовали, что Гобийская Монголия не чужая для нас земля. Долго мы еще беседовали со старым вожаком караванов, пили чай и обсуждали дальнейший путь...

Мы все же решили посмотреть подножие Ихэ-Богдо и описали большую петлю, поднявшись на громадный бэль Ихэ-Богдо вдоль сухого русла Ичете («Враждебное») и спустившись вдоль «речки» Цаб-Чирин-гол («Речка журчащего ущелья»). Мы добрались до подножия горы Дунда-Богдо («Средняя Святая») — явно вулканического конуса с кратерным озерцом наверху Сплошные покровы и потоки базальтов расстилались на десятки километров. Нагретый воздух клубился на их черной поверхности, и фотографические снимки у нас не получились. Расспросы встретившихся аратов-охотников и переговоры в юртах ни к чему не привели. Ни кто не слыхал здесь ни о какой «гигантской голове» (что я и думал с самого начала!). Интересный маленький вулканический конус, покрытый белыми и желтыми потеками натриевых солей и серы, вознаградил нас на обратном пути. Чтобы спуститься с бэля Ихэ-Богдо, нам пришлось проделать «высший пилотаж» — езду по гребням хребтиков и по бровкам таких круч, что у новичка волосы встали бы дыбом. Но закаленные гобийские водители Пронин и Вылежанин вертели рулями с такой же невозмутимостью, как и на широком асфальте московских улиц.

На «речке» Цаб-Чирин-гол оказались высокие обрывы красных конгломератов. Тысячи мелких ниш, обрамленных снизу и сверху выступами более плотных слоев, испещряли отвесные стены. Иногда по сторонам ниш были как бы выточены маленькие колонны. Я подумал, что, может быть, подобные местности послужили прототипом буддийских храмов с сотнями маленьких ниш, украшенных статуями будд и бодисатв. Здесь же, в вы точенных ветрами нишах, были лишь гнезда птиц и зайцев, необычайно многочисленных в этой местности.

Ниже опять потянулась черная щебнистая равнина, на которой машины могли развить скорость. Справа примчалось стадо харасультов, как в Монголии называют джейранов, бежавших изо всех сил наперерез машинам. Намнан Дорж блестящим выстрелом на всем ходу срезал одну антилопу. Когда мы подъехали ближе, то увидели, что животное было убито мгновенно, но по инерции пролетело около двадцати метров, вспахивая черную щебенку. Широкая полоса светлой глины, протянувшаяся от места падения животного, свидетельствовала об этом. Плечо и бок харасульта были нацело ободраны камнями. Приблизительная скорость бега антилопы, судя по спидометру нашей машины, была больше шестидесяти километров в час. Тут я впервые понял, насколько опасно для животных падение на таком необычайно быстром бегу. Оставалось лишь удивляться, как могут они носиться по изрытой и кочковатой Гоби!

Скоро мы были снова на нашей тропе. Проводник Нлидэлч разбил все наши прежние домыслы. Оказалось, что Легин-гольская тропа не поворачивает на юг, к Нэмэгэту, а проходит дальше на восток, в Баин-Далай сомон. На юг идет другая — меньшая и более короткая тропа из Китая к мраморным разработкам Цаган-Булака и расположенным около них древним золотым рудникам. Эта тропа проходит между Алтан-улой и массивом Нэмэгэту. Мы должны были обязательно попасть на нее, так как это был единственный путь для прохода к нашим лагерям в Нэмэгэтинской котловине. Машины взяли курс на юго-запад, отдаляясь все больше от Ихэ-Богдо. Владычица Гобийского Алтая с юга кажется гигантским длинным плато. Слева, с запада — острый пик а правее — постепенно опускающаяся к востоку плоскость, с отдельными пятнами снега у ее края. Весь день над Ихэ-Богдо стояла ровная полоса облаков, висевшая неподвижно на высоте около пятисот метров над горой, параллельно ее поверхности. В освещении полуденного солнца вся Ихэ-Богдо окутана синей дымкой, сквозь которую просвечивают красновато-фиолетовые ребра скалистых круч. Там и сям на горе облачные тени — причудливые пятна глубокой синевы с фиолетовым оттенком.

Наверху, на плато Ихэ-Богдо, живет целая колония аратов, никогда не спускающихся вниз, на знойную равнину Орок-нура или в душную впадину Легин-гола. Там бродят стада наполовину одичавших сарлыков-яков. Раз в год работники багового управления и кооперации поднимаются на гору и снабжают «отшельников» товарами. День выдался очень жаркий, и, наблюдая в бинокль Ихэ-Богдо, я позавидовал живущим там, где всегда прохладно и много воды. Однако где они спасаются от страшных осенних бурь и зимних снегов — осталось для меня неясным.

Равнина неожиданно позеленела. Маленькие кустики растительности образовали причудливый узор на россыпях кусочков ярких голубых известняков. Большие куски чистейшего снежно-белого кварца — остатки размытых жил до одного метра в высоту — там и сям торчали на равнине ослепительно белыми столбиками и пирамидками. Слабый ветер нес резкий запах крупной кустарниковой полыни, и я подумал, что запахи разных мест в Гоби как-то соответствуют окружающему ландшафту. Мертвые равнины, как Нарин-Хуху-Гоби, насквозь продуваемые ветром, вовсе не имеют запаха. Панцирь черного щебня днем всегда издает запах нагретого солнцем камня; в саксаульных сухих руслах — душный застоявшийся воздух, припахивающий глиной; участки сухих русел и впадины, поросшие серебристой полынью, издают свежий ее запах. По пустынным местам с зарослями лука отчетливо пахнет чесноком, заросли тамариска в цвету чуть-чуть припахивают сиренью. Особенно приятны светлые пространства с дерисом и мелкой полынью, по которым ветер разносит бодрящий свежий запах, олицетворяющий воздух простора Монголии.

Мы остановились на ночлег у невысоких мраморных гор Сультэин-Захир («Знаменный Управитель»), по преданию, таящих огромную пещеру с мумиями и сокровищами индийского племени аджаров. Намнан Дорж и Рождественский ринулись на поиски пещеры и... конечно, ничего не нашли, хотя мелких пещерок в этих горах было без числа. Я не торопясь пошел на прогулку вдоль гор и скоро остановился восхищенный. Передо мной расстилалась широкая равнина, в центре которой стоял огромный массив Ихэ-Богдо. От горы протянулась полоса густо-лиловых облаков, под которыми чередовались оранжевые, золотые и серебристые полосы света. Дальше, над самой горой и левее ее, в чистое голубовато-серое небо уходили легкие сиреневые облака, прорезанные огненно-алой лентой, которая вскоре скрылась за горой. Тогда массив Ихэ-Богдо стал легким, контуры грозных скал утонули в мягкой дымке, густо-синей и тонкой наверху голубовато-серой и толстой внизу. С угасанием заката легкая дымка поднималась все выше, а над равниной легли особые гобийские сумерки. В вечерах Гоби есть замечательные полчаса, когда солнце почти угасло и только узкая его полоска еще видна над горами. Воздух становится очень прозрачен и в то же время как бы насквозь пронизан палево-голубым светом. Теней нет, все темное делается четким и как бы чугунным, далекое или светлое — легким, воздушным. Желтое становится бледно-малахитово-зеленым, зеленое — теплым светло-фиолетовым, белое приобретает сиреневый оттенок, а очень белое (кварцевые россыпи, например) — голубовато-серебряным. Пески сухих русел лежат бирюзовыми лентами. И все вокруг необычайно чисто, свежо, спокойно в этом удивительно мирном освещении, полном отрешенности и покоя. Утром горы закрыты дымкой, очертания их мягки и сглажены, в то время как на равнине видна каждая кочка и каждый камень. Днем, под высоким солнцем, равнина сглаживается и в потоках горячего пыльного воздуха приобретает мутную однообразную поверхность. Зато горы снимают утренние покрывала и выступают мельчайшими подробностями.

У холодных стен Монгольского Алтая мы отвыкли от страшной жары южных межгорных впадин. И сейчас, по мере приближения к ним, становилось все жарче и мы делались вялыми и туго соображающими. Древнее гобийское плоскогорье все еще продолжалось. Однообразные широтные гряды-хребтики высотой по сорок — пятьдесят метров были разделены плоскими впадинками. Гряды поросли ковыльком, и наши машины без всякого труда пересекали их поперек одну за другой, направляясь прямо на юг. Кое-где по сторонам высились группы островных гор со сглаженными округлыми формами.

У колодца Дзак-худук («Саксауловый колодец») мы расстались с нашим искусным проводником. Здесь находилась юрта его родственников, а дальше, как он сказал, людей нет и ему трудно будет вернуться домой. Мы горячо поблагодарили умного и наблюдательного арата. Он действительно оказался знатоком местности.

Снова без проводника, по собственному усмотрению, мы двинулись на юг по веселым и твердым холмам, пока не добрались до довольно больших гор Баян-ула («Богатых»), окаймлявших с севера громадную межгорную впадину, названную нами Занэмэгэтинской позднее мы присвоили ей имя академика В.А. Обручева). Самая высокая островная группа этих гор, называвшаяся Ихэ-Баян-ула, угрюмо громоздила перед нами свои тяжкие оплывистые гранитные купола. Широкая сухая долина вела в глубь гор. Мы оглянулись в последний раз на синий маяк Ихэ-Богдо и направились в ущелье. Русло оказалось твердым, и мы скоро и быстро пересекли горный массив.

Перед нами, отделенные от нас огромной впадиной, встали знакомые кручи Алтан-улы, а левее — изученный до мельчайших подробностей зубчатый контур Нэмэгэту. Алтан-ула и Нэмэгэту казались отсюда очень высокими. Их фундаменты — бэли — поднимались над дном впадины на высоту, равную высоте всего хребта. Вдоль подножия Алтан-улы шел пояс красных обрывов и ущелий, скрывавшийся далеко на западе в свинцово-серой дымке, курившейся над песками Эхини-Цзулуганай («Луговые истоки»). Там могли таиться большие научные ценности. А здесь, с северной стороны котловины, прямо под носом наших машин был такой же лабиринт обрывов, оврагов и сухих русел. Он уходил на восток на добрых пятьдесят километров вдоль борта котловины. Общий тон пород тут не красный, а светло-желтый и серый, гораздо более напоминающий породы Эргиль-обо в Восточной Гоби. Это могло означать, что северный лабиринт состоит не из пород мелового возраста, а из более поздних — третичных. Однако для обследования его у нас не было времени.

Сейчас перед нами стояла другая, не менее трудная задача — найти в ущельях массива Нэмэгэту именно то сухое русло, которым мы пересекли хребет в 1946 году, направляясь из Нэмэгэтинской котловины в Ширэгин-Гашун. Отсюда, с севера, Нэмэгэту имел иной облик, и мы с Прониным, два гобийских ветерана, долго совещались, рассматривая в бинокль чугунно-серые кручи казавшегося неприступным хребта.

Со дна котловины наплывала оглушающая жара, внизу под нами, там, где просвечивали сквозь серую поросль саксаула желтые пески, крутились пыльные смерчи. Измученные жарой, мы решили устроить чаепитие «для прояснения мозгов», как выразился Вылежанин, ехидно поглаживая свою раздвоенную профессорскую бороду. Внезапно с порывом сильного ветра налетел дождь. Мы забились под машину. Через несколько минут земля высохла, и тот же тяжелый зной, казалось, затопил все окружающее. Немного освоившись с жарой, мы двинулись дальше на восток по бэлю Баян-улы, стараясь не спускаться к центру котловины как можно дольше.

Поверхность бэля была усыпана сплошным, без единой травинки, покровом крупной гладкой гальки. Преобладала желтовато-белая кварцевая, смешанная с черной, лиловой, фиолетовой, красной, коричневой, зеленой — точно пестрая грубая мозаика. Обширная поверхность плато казалась россыпью крашеных пасхальных яиц. По этой незабываемой пестрой равнине там и сям были разбросаны светло-синие и голубые многогранники из полированной ветром очень твердой породы. Местность напоминала картины Билибина или Кустодиева в старорусском стиле. Так и хотелось увидеть богатыря или сказочную царевну на этом ярком праздничном ковре. А внизу, под обрывами, уныло стлалась жаркая котловина с вихрящимися столбами пыли, в которую приходилось спускаться нашим машинам.

Медленно, маневрируя по гребням отдельных хребтиков, мы понемногу съезжали вниз и в то же время упорно продвигались на восток. По нашим расчетам, следовало проехать не менее пятидесяти километров, чтобы оказаться напротив сквозного ущелья. Это был долгий путь в лабиринте крутых оврагов и сухих русел, заполненных рыхлыми песками. Иногда мы ныряли с крутых склонов так, что машина становилась чуть ли не вертикально. Как ни виляли мы по гребням увалов — все равно приходилось спускаться в сухие русла и пересекать их одно за другим. В одном русле обе машины завязли, и мы проехали только на досках, настилая их метр за метром пути. Спустившись в другое, опять засели и увидели, что ни вправо, ни влево пути нет — везде глубокий песок. Кроме шоферов, нас было всего пять человек, и я до сих пор не понимаю, как мы сумели втащить на руках обе наши трехтонки прямо на крутой откос песка. Это можно было сделать только с отчаяния. Но как раз отчаяния, насколько помню, и не было. Наоборот, мы, как обычно, смеялись и шутили. Брилев едва не уморил нас всех, с разбегу бросившись помочь машине, уже высоко поднявшейся на склон. «ЗИС» грузно осел. Брилева отбросило назад. Он брякнулся в сухое русло, став на голову и потешно взбрыкнув ногами. Вылежанин чуть не вывалился из раскрытой кабины — управляя машиной, он следил за задними колесами и видел все происшедшее.

Как бы то ни было, мы пересекли русло, спустились еще ниже и очутились на краю бэля. Высокие кусты саксаула как часовые окружили нас. Мы находились близко от дна котловины, но уже значительно продвинулись на восток, оказавшись напротив восточного окончания Алтан-улы.

Настала удивительно жаркая ночь. Измученные жарой и лошадиной работой по вытаскиванию машин, мы долго лежали нагишом на своих постелях, пока отдышались настолько, чтобы уснуть.

Зловещий рассвет разбудил меня. На западе от песков поднимались косые столбы отраженного мутного света. Мохнатые серые облака, драными клочьями свисавшие вниз, были освещены красным огнем зари. Налево виднелась необычайно крутая бледная радуга углом, а не дугой, как обычно. Подобной радуги я не видел никогда за все свои скитания и не слыхал о таком явлении. Впереди расстилалось море саксаула. Наступил решающий день — сегодня нужно было пройти в Нэмэгэтинскую котловину.

Снова мы с Прониным перебирали приметы и наконец решили, что ущелье находится не между Нэмэгэту и Алтан-улой, а восточнее, прямо в серых стенах массива Нэмэгэту. Как оказалось впоследствии, мы были правы. По невысокой гряде, протянувшейся по дну котловины, мы устремились на восток. Утренний ветер дул с востока, и это помогло нам увидеть редкостнейшее зрелище. Наша машина с разгона перевалила через довольно высокий холм. Внезапно Пронин затормозил. Прямо перед нами, в шестидесяти шагах, застыл маленький табун диких лошадей. Животные стояли не шелохнувшись, их напряженные тела казались отлитыми из бронзы. Правее, отдельно от табуна, вытянув шею и широко раздув ноздри, смотрел на машину вожак-жеребец. Видение продолжалось не более одной секунды. Повинуясь какому-то сигналу вожака, табун исчез за ближайшим холмом так быстро, что я не успел ни пересчитать лошадей, ни даже рассмотреть их как следует. Последнее, что я увидел, был развевающийся хвост жеребца и его повернутая назад голова с белой полоской оскаленных зубов... Подъехавшие на полминуты позже Рождественский с Вылежаниным уже ничего не увидели. Так судьба удостоила меня увидеть лошадей Пржевальского со столь близкого расстояния, с какого вряд ли кто из путешественников их видел.

Скоро мы достигли дна котловины. Тут выяснилось, что пугавшие нас пески на самом деле — безобидный желтый ковылек среди саксаула. По твердой щебнистой поверхности мы быстро проехали около пятнадцати километров и наткнулись на большую тропу, подошедшую откуда-то слева. Это и была та самая тропа, которую мы в Нэмэгэту считали Легин-гольской.

Крутой подъем прямиком на бэль — и мы против ущелья у края желанного сухого русла, отворачивавшего параллельно хребту на восток. Маленькие обо по обеим сторонам тропы, а также выложенные цветными камнями огромные знаки, вроде двух ножниц, соединенных концами, подтвердили верность пути. Позади, на севере, опять показался характерный профиль Ихэ-Богдо. День был пасмурен и прохладен, временами на минуту-другую побрызгивал дождь. Густой голубой туман спустился в Занэмэгэтинскую котловину с запада и протянулся длинным языком по ее дну на восток. Через каких-нибудь четверть часа мы доехали до знакомого заброшенного колодца. Отвесные скалистые стены полукилометровой высоты обступили нас. Кое-где на возвышенных участках сухого русла сохранились на гальке следы наших машин, прошедших здесь в 1946 году. Мы остановились, вылезли с Прониным из машины и сели покурить, предавшись на несколько минут милым сердцу воспоминаниям.

Вдруг с шумом посыпались камни. Мы оглянулись и увидели двух козерогов, медленно карабкавшихся по немыслимо крутой стене. Намнан Дорж схватил винтовку, тут же подбежал Рождественский. Потрясающий гром, многократно повторенный эхом, прокатился по горам. От гулких ударов пуль обрушились камни, но не козероги, которые скрылись невредимыми.

Сухое русло поднималось к югу и постепенно из твердого стало рыхлым. Это означало, что уклон уменьшился и недалеко вершина подъема. Направо отошло узкое ущелье с крутыми стенами из слюдистых сланцев. В ущелье жили вороны. Стая мрачных птиц приветствовала нас зловещими криками, гармонировавшими с угрюмой пропастью и хмурым небом над ней. Но мы повернули налево и скоро вышли на простор бэля. Машины все более удалялись от стены хребта, а высшая точка перевала еще не была достигнута. Как почти во всех гобийских хребтах, ущелье было эпигенетическим. Иными словами, вершина водораздела лежала вне самой высокой части хребта, и стекавшие с этой вершины воды прорезали насквозь постепенно поднимавшийся рядом молодой хребет. Это было серьезным доказательством того, что совсем недавно в Гоби преобладали возвышенности с пологими, мягкими формами, как в Хангае.

Насколько легко было пересечь хребет, настолько трудным оказалось преодоление водораздела на верхней части бэля. Глубокие русла, заваленные огромными камнями, преграждали путь, и мы долго блуждали между ними, пока наконец не выехали снова на тропу. Мы не узнали ее: утоптанный когда-то песок был разъезжен автомашинами. Не стоило труда догадаться, что здесь проложили дорогу для вывозки коллекций из Алтан-улы, с «Могилы Дракона». Мы не повернули направо, на запад к Алтан-уле, а пошли вниз, в котловину, где должен был находиться Центральный лагерь.

Едва нас обступили бархатные красные холмы третичных отложений, как мы увидели палатки. Оказывается, лагерь сюда перевели из ущелий — поближе к Алтан-уле и к многоводному колодцу Ойдул-Худуку. В лагере давно услышали наши моторы, но не выходили встречать, так как думали, что это машины с Алтан-улы. И только когда мы, по обычаю, дали залп, тогда с приветственными воплями выскочили и запрыгали, радуясь, как дети, Лукьянова и Петрунин.

Всегда смуглая, Мария Федоровна в Гоби почернела. «как головешка», по непочтительному выражению Эглона, возраст которого давал право на известную фамильярность. Смоляные косы были распущены — впопыхах Лукьянова не успела их заплести. Пестрая клетчатая ковбойка и необъятные парусиновые шаровары составляли ее гобийский наряд. Под стать ей был Петрунин, до глаз заросший твердой щетиной рыжеватой бороды, с широко раскрытой от жары шерстистой грудью. Скоро мы уселись за удобным столом, поглощая чай.

Так закончилось наше первое путешествие по Заалтайской Гоби, и мы вернулись к ставшим обычными делам в котловине Нэмэгэту.