Глава первая. Ученый и писатель
И. Ефремов в родительском доме. — Гражданская война. — Переезд в Херсон. — Поход к Перекопу с авторотой 6-й армии. — Петроград. — Знакомство с П.П. Сушкиным. — Владивосток. — На борту «Третьего Интернационала». — Командир катера в Каспийском море. — Ленинградский университет. — Первые палеонтологические экспедиции. — Охотник за ископаемыми. — Что такое тафономия? — Новые пути в науке. — Начало литературной деятельности. — Встреча с А.Н. Толстым. — Опубликованные произведения и творческие замыслы Ефремова.
Летом 1956 года на одной из дач академического поселка Мозжинки, что находится неподалеку от Звенигорода, поселился известный палеонтолог, профессор Иван Антонович Ефремов.
Подмосковье, особенно же места вблизи Звенигорода, пленяет своей красотой. В отлогих берегах неторопливо несет свои воды Москва-река, неглубокая, почти золотая от желтого песка, покрывающего плоское ее русло. Зеленым, переходящим в синеву куполом вздымается Звени-гора, и по ее склону старательно карабкаются улочки старого русского городка с фасадами домов, утопающими густой зелени.
В лесах, где медноствольные сосны чередуются с кленами, березками, а около вековых дубов действительно приютилась и пышно разрослась «тонкая рябина», много ягод и подлинное грибное царство. Тихо здесь. Так тихо, что, кажется, можно расслышать, как шелестит на ветру каждая травинка — всякая на свой лад, как позванивают синие, лиловые и розовые колокольчики на лесной опушке.
Именно эта необыкновенная, успокаивающая тишина влекла к себе Ефремова. Покинув свою квартиру на Спасоглинищевском — в самом центре Москвы, где сквозь стекла окон в комнаты прорывался неумолчный грохот города-гиганта, забрав записные книжки, которые он шутливо называет «премудрыми тетрадями», пишущую машинку и побольше чистой бумаги, он прочно «окопался» на даче, превратившись в мозжинского отшельника.
Уже давно воображение Ефремова тревожила мысль о полете человека в космос и возможностях установления дружеского контакта между различными космическими цивилизациями.
Месяцы, проведенные в гобийской пустыне, помогли ему увереннее переступать пороги времени — ведь там он мысленно жил среди странных и страшных животных, исчезнувших с лица земли за миллионы лет до появления предков человека, — и как бы приблизили, сделали доступнее для воображения звездные миры. «Бесконечный черный простор гобийской ночи затоплял койку — маленький островок человеческой жизни в неоглядном океане темного воздуха. А вверху — вся звездная бездна и бесконечность вселенной, становившаяся тут как-то ближе и понятнее». Так писал Ефремов в своей книге «Дорога ветров».
Вглядываясь в россыпь звезд, посверкивающих над пустыней, точно крошечные осколки халцедона, Ефремов отчетливо представлял те незримые нити Разума, протянувшиеся от созвездия к созвездию, где горят оранжевые и желтые звезды, напоминающие наше Солнце...
Ефремов хорошо знал, что должен он написать. Теперь же ему предстояло преодолеть сопротивление чрезвычайно трудного материала и решить, как это будет написано. Но работа плохо спорилась. «Экран внутреннего видения» не зажигался. Образы не оживали. Утомленный и предельно недовольный собою, выходил он на улицу и в сильный бинокль разглядывал звездное небо. Вот оно, мутно светящееся пятнышко в созвездии Андромеды... И воображение, как еще не созданный человеком телескоп с многомиллионнократным приближением, превращало едва различимое пятнышко на черно-фиолетовом небе в линзовидный диск гигантской Галактики.
Мысль писателя-фантаста — подлинная машина времени. Наперекор всем существующим законам она, повинуясь страстному желанию, мгновенно переносит человека в бесконечно далекое прошлое или, шагая через века, устремляется в грядущее.
И вот тихой синей ночью, под куполом звездного неба, в минуты полной отрешенности от всего окружающего, пришло наконец долгожданное «видение» далекого будущего...
Облегченно вздохнув и отняв бинокль от утомленных, затуманенных слезою глаз, Ефремов стремительно зашагал к дому. Образы и представления окружили его со всех сторон. Почти воочию «увидел» он мертвый, покинутый людьми звездолет, эту маленькую земную песчинку, на чужой, далекой планете Тьмы; перед глазами проплыли зловещие силуэты медуз; на миг, как бы выхваченная из мрака, взметнулась крестообразная тень того Нечто, которое чуть было не погубило отважную астролетчицу Низу Крит...
Фантазия, как мотор, получивший достаточно питания, заработала бесперебойно.
Ефремов едва успевал записывать картины, проплывавшие перед его мысленным взором. По восемь-десять часов не отходил от стола. И не только не уставал, а, напротив, испытывал радостное удовлетворение, приток свежих сил.
Так в летние и осенние месяцы 1956 года была написана вчерне «Туманность Андромеды», роман, принесший Ефремову всемирную известность.
Иван Антонович Ефремов родился 22 апреля 1907 года в деревне Вырице, под Петербургом.
Отец его, Антон Харитонович, бывший солдат лейб-гвардии Семеновского полка, выходец из заволжских крестьян-староверов, всю свою чисто артамоновскую энергию, незаурядный ум и богатырскую силищу степняка вложил в решение нелегкой для него, крестьянского сына, задачи — «пробиться в люди». И скоро преуспел в этом, став довольно крупным лесоторговцем, связав свою судьбу и честолюбивые помыслы с лесом. Ефремов-отец любил русский лес стихийно, всей силой своей широкой и непокорной натуры. Лучшим отдыхом и развлечением для себя почитал он охоту на медведя, но только, боже упаси, не с ружьем, а по старинке, с рогатиной и топором, уравнивая таким образом шансы на жизнь и смерть в единоборстве с разъяренным зверем.
Все, что окружало в раннем детстве Ваню Ефремова, было крупным, массивным, могучим: отец, легко разгибавший подковы, медведь, бегавший на цепи по двору, тяжелая мебель мореного дуба в горницах, сосны и ели в три обхвата, подступавшие к самому дому.
В кабинете отца, в громоздких шкафах, хранилось множество книг в сафьяновых и коленкоровых переплетах. Но роскошной библиотекой в доме Ефремовых никто никогда не пользовался. Она была лишь частью обстановки и как бы подтверждала, что семья Ефремовых достигла желанного благополучия.
Единственным человеком, который распахивал тяжелые дверцы шкафов и перебирал книги, стоящие на полках, был Ваня Ефремов. Читать он научился удивительно рано. Когда мальчику исполнилось шесть лет, под руку ему попался роман «Восемьдесят тысяч верст под водой». Это было настоящее откровение. Ваня читал не отрываясь, а потом перечел еще раз и еще — и надолго отдал свое сердце капитану Немо. Несколько позже он раздобыл другой роман Жюля Верна — «Путешествие к центру Земли» — и заинтересовался минералами. Начал собирать коллекцию камней, испытывая почти физическое удовольствие, держа на ладони какой-нибудь гладко отшлифованный удивительных расцветок голыш...
Не так уж часто случается, когда первое детское увлечение определяет выбор профессии. И маленький Ваня Ефремов, мысленно совершая увлекательное и опасное путешествие к центру Земли, конечно, не подозревал, что геология займет в его жизни такое большое место. Вероятно, он и не знал тогда этого иностранного слова. Просто ему очень нравились камни, тяжелые и разноцветные, нравились даже больше, чем почтовые марки.
Буйное воображение в сочетании с острой памятью еще в детские годы создавало своего рода щит, который прикрывал его от пагубного воздействия мещанской среды. Он жил в своем собственном мире, сотканном из ярких образных представлений, навеянных прочитанными книгами и дополненных неуемной фантазией.
Пройдут годы, пройдут десятилетия, и Ефремов станет палеонтологом и геологом. Не помог ли ему в этом герой Жюля Верна, знаменитый доктор Лиденброк, захвативший с собой маленького мечтателя в фантастическую экспедицию к центру Земли?
Не помогла ли ему в определении жизненного пути и тощая пятикопеечная книжонка, выпущенная издательством Сытина? В ней рассказывалось о каком-то французском мальчугане, проникшем в старую, заброшенную каменоломню и встретившем там чудаковатого ученого в крылатке, похожего на Паганеля, который монтировал гигантский скелет игуанодона.
Да, этот незамысловатый рассказ произвел поистине неизгладимое впечатление! Неистово заработала фантазия. Ваня Ефремов представлял себя охотником, пробирающимся по мрачному, заболоченному лесу с редкими стволами величественных секвой, с зарослями причудливых папоротников и членистыми столбиками хвощей. Там, затаив дыхание, наблюдал он за смертным боем свирепого горгозавра с неуклюжим, закованным в костяную броню стегозавром.
Но осмысленный интерес к палеонтологии, неодолимое стремление перелистывать книгу истории Земли, восстанавливать и разгадывать стертые временем страницы — все это пришло много позднее.
А пока что расширялись горизонты ребяческих мечтаний... Неустрашимый восьмилетний капитан Немо все чаще покидал каюту «Наутилуса», чтобы проникать в необъятный мир далеких путешествий. После того как удалось достать сочинения Свен Гедина и Пржевальского, самой большой радостью Вани Ефремова при поездках в Петроград стал Зоологический музей.
Часами простаивал он перед дикой лошадью и другими животными, добытыми знаменитым русским путешественником, и будто в волшебной дымке видел бескрайние степи Центральной Азии, и пики хребтов Тянь-Шаня и Тибета, и страшную пустыню Такла-Макан, и гладь озера Лобнор. Видел он и самого Николая Михайловича Пржевальского, обожженного азиатским солнцем, конечно вооруженного до зубов, бесстрашного, неутомимого...
Так все больше расширялся во времени и в пространстве мир, окружающий ребенка.
Но вот книгам пришлось потесниться. В довольно устойчивый круг представлений, созданных воображением любознательного и мечтательного мальчугана, ворвалась подлинная жизнь.
Из-за болезни младшего сына Ефремовы переменили место жительства и переехали на юг, в город Бердянск. Здесь и произошло первое знакомство Вани с морем. После уроков он много времени проводил в порту, дружил с рыбаками и мечтал о дальних морских плаваниях.
Антон Харитонович часто уезжал по делам, и дети чувствовали себя гораздо легче без грозного, деспотического отца. Скоро возникли нелады в семье, отец развелся с матерью и ушел из дома. А там начались гигантские социальные потрясения. По всей России забушевал ветер Октября.
Трудно сейчас представить себе, как бы сложилась судьба Ефремова, если бы не великая революция. Ведь обстановка, в которой он провел свои детские годы, вовсе не способствовала свободному и полному развитию его индивидуальности. Специфический быт купеческой семьи, мало чем отличавшийся от душного, коверкающего человеческую душу «темного царства», описанного Островским, мог оказать пагубное влияние на мальчика, отнять у него мечту и направить прирожденные способности в совсем иное русло. Теперь же революция, точно сверкающий меч, одним ударом отделила прошлое от настоящего. От старого мира у Ефремова осталась на всю жизнь неистребимая ненависть к деспотии, к сытому мещанскому благополучию, к ленивому равнодушию и прозябанию. Он был одним из тех, чьи таланты вызвала к жизни революция и послала прокладывать новые пути в науке, литературе, искусстве...
Семья перебралась в Херсон. Веселая, добрая мама вскоре вышла замуж за краскома-буденновца и уехала с ним, оставив детей на попечение родственников. Но тиф скосил и эту последнюю связь с прежним налаженным семейным бытом. Тетку увезли в больницу, дети стали жить самостоятельно, существуя продажей кое-каких вещей, борясь с голодом в пустой и холодной квартире.
Верно и вовсе пропали бы ребята, не установись наконец в Херсоне Советская власть. «Дяди из наробраза» стали снабжать ребят талонами «в столовку». Кулеш, сушеная рыба, кипяток с леденцом... Неплохая еда! А тут, в соседнем доме, как раз разместилась вторая рота авто базы 6-й армии. Ну какой мальчишка не залюбуется сильными фырчащими машинами и не подружится с веселыми хлопцами в потертых кожанках и простреленных шинелях! Очень скоро авторота стала вторым, нет, пожалуй, единственным родным домом Вани Ефремова. Красноармейцы его полюбили, научили разбираться в автомобиле и как своего воспитанника взяли с собой в далеко не безопасный переход к Перекопу, где завершался разгром «черного барона» — Врангеля. Но до этого мальчику довелось совершить еще одно увлекательное путешествие.
В херсонской городской библиотеке, которую Ваня посещал каждодневно, попались ему на глаза сочинения Райдера Хаггарда. «Наплевав на все окружающее», с диким увлечением стал он проглатывать, один за другим, странные, тревожащие воображение романы.
И вот тогда-то в осажденный белыми, затаившийся Херсон к мальчику пришел немолодой сухонький человек-охотник Аллан Кватермен. И повел он его по неведомым тропам Черного континента, навсегда заронив в душу неиссякаемый интерес к далекой Африке.
— Открыв Хаггарда, — рассказывал Ефремов, — я уже не мог расстаться с ним ни на минуту. Во время довольно жестокого обстрела со стороны Днепра, с Голой пристани, где закрепились белые, я, забравшись на железную пожарную лестницу и полагая, что угол дома является надежнейшим прикрытием от снарядов, с упоением читал «Копи царя Соломона» и «Люди Тумана», пока меня не контузило шальным снарядом...1
Но помимо литературных героев в жизнь Ефремова вступали люди во плоти и крови, люди, оказавшие огромное влияние на формирование его характера и интересов.
После демобилизации в 1921 году, побывав в Херсоне и узнав, что отец разыскал и забрал к себе младших детей, Ефремов решил отправиться в Петроград. Не по летам повзрослевший подросток в солдатской шинели и с тощим заплечным мешком много дней провел в «телячьем» вагоне в обществе разговорчивых, веселых людей, возвращавшихся к мирной жизни.
И вот — Петроград, огромный, прекрасный, тогда малолюдный город. Широкие проспекты, красивые дома, полноводная река, узорчатые решетки набережных, тихие линии Васильевского острова, заросшие травой, — вся суровая красота многострадального города накрепко вошла в сердце Ефремова.
Работая то подручным шофера, то пильщиком дров, то чернорабочим, он одновременно стал учиться в 6-й единой трудовой школе, в здании бывшего Петровского коммерческого училища на Фонтанке, 62.
Нужно было догонять сверстников. Тут уж старый африканский охотник Аллан Кватермен ничем не мог помочь Ефремову. Не с дикими слонами и не с густогривыми львами пришлось ему схватиться, а с синтаксисом, алгеброй и немецким языком. Здорового, широкоплечего парня в поношенной, плохой одежде поддразнивали товарищи по школе. Из-за обильных и неумелых заплат на одежде называли его «царем Иваном Пестрым».
Счастливый случай привел Ефремова в эту школу, где работали тогда талантливые, пытливые, влюбленные в свое дело педагоги. Среди них выделялись преподаватели природоведения Виктор Михайлович Усков, известный популяризатор науки, автор многих учебников, и Давид Николаевич Чубинов (Чубиношвили), могучий, веселый грузин, организовавший при школе замечательный уголок живой природы — зоологический сад в миниатюре.
Физику блестяще преподавал Виктор Феликсович Трояновский, а курс истории вел молодой ученый Александр Игнатьевич Андреев, впоследствии член-корреспондент Академии наук, большой знаток истории Сибири и Петровской эпохи.
В тот период еще не существовало стабильных программ, вводились и отменялись новые методы обучения, в постановке школьного образования было много неурядиц. Но прекрасный подбор педагогов, а также превосходно оборудованные учебные кабинеты и лаборатории, сохранившиеся от гимназии с «практическим уклоном», способствовали тому, что ученики 6-й трудовой школы получали не только основательную подготовку, но и навыки самостоятельной работы.
С особой благодарностью Ефремов вспоминает учителя математики Василия Александровича Давыдова, который, обратив внимание на способного парня, решительно вмешался в его судьбу. Именно Давыдову — старому школьному учителю и удивительно теплому, отзывчивому человеку — Ефремов обязан был молниеносным окончанием школы второй ступени. Учение напоминало барьерный бег. Не сбив ни одного барьера, он уже через два года получил свидетельство о среднем образовании.
К тому времени интересы юноши как бы раздвоились. С одинаковой силой влекли его мужественная профессия моряка — в душе продолжал жить вожак детских мечтаний капитан Немо, грызла тоска по покинутому южному морю, — и поиск таинственных костяков, что скрыты в недрах земли.
Еще будучи в школе, Ефремов написал робкое письмо профессору Горного института Яковлеву с просьбой принять, выслушать и помочь советом. Профессор не отказал, внимательно выслушал и написал записку в библиотеку при Геологическом комитете, чтобы «Ефремову И.А. выдавали требуемые им книги». Но толстые тома на меловой бумаге, многие — на иностранных языках, оказались непохожими на ту сытинскую книжонку об игуанодоне и ученом в крылатке, как непохожа была реальная жизнь на детские мечты.
Штурм палеонтологических твердынь никак не удавался! Ученые труды казались скучными, а главное, почти непонятными. Не помог и автор университетского «Курса палеонтологии» Алексей Алексеевич Борисяк. Ефремов нашел эту книгу, изданную еще в 1905 году, на прилавке букиниста, заплатил довольно большие деньги и, ликуя, примчался в свою комнату, чтобы немедленно приняться за чтение. Прочел от корки до корки, но ничего интересного для себя не вычитал. Тут же решил обратиться к автору учебника, обстоятельно расспросить его. Борисяка он нашел по справочнику «Наука и научные работники» в здании Горного института на 21-й линии.
Огромная профессорская квартира. Не кабинет, а целый зал! Из-за необъятного стола поднялся и пошел навстречу Ефремову среднего роста хрупкий и неестественно прямой человек в очках с толстыми стеклами. Был Борисяк близорук, бледен и сед, а деревянная прямота его корпуса, как позже узнал Ефремов, объяснялась тем, что профессор носил специальный корсет из-за болезни позвоночника. Неожиданно сильный, почти трубный голос как-то не вязался с типичной внешностью кабинетного ученого. Вежливо расспрашивая юного посетителя, Алексей Алексеевич присматривался к нему, поднимая на лоб очки. Правда, Борисяк был очень внимателен и даже обещал привезти из Германии «Справочник по палеонтологии» Циттеля, но заронить «священный огонь» в душу Ефремова не смог. Все, что тогда говорил профессор, казалось академичным и холодным. От его слов минералы не начинали тепло светиться и не оживали темные кости доисторических ящеров.
Однако первые разочарования не сломили упорства Ефремова. Он верил, что ключ, которым можно отомкнуть пока неприступную для него дверь в полюбившуюся науку, существует, и он, Иван Ефремов, обязательно завладеет этим ключом.
Однажды, сидя в читальне, он перелистывал журнал «Природа» за 1922 год. Внимание привлекла статья П.П. Сушкина о северодвинской пермской фауне. В сравнительно небольшой статье он дал ясное представление и о самом процессе, и о конечном результате палеонтологической работы. Ефремов почувствовал, что Сушкин как раз тот человек, который ему нужен. Широко и сильно нарисовал ученый картину жизни безмерно далекого прошлого Земли, показав в то же время, как эта картина создается из изучения ископаемых костей, и тем самым осветил самый смысл раскопок.
«Могучая мысль ученого, — впоследствии писал Ефремов, — восстанавливала большую реку, переставшую течь 170 миллионов лет тому назад, оживляла целый мир странных животных, обитавших на ее берегах, раскрывала перед читателем необъятную перспективу времени и огромное количество нерешенных вопросов — интереснейших загадок науки».
Совершенно потрясенный, он написал автору письмо, умоляя принять его и выслушать.
Сушкин не замедлил с ответом: «Приходите, но не на квартиру, а в Геологический музей. Мы побеседуем, а кстати, вы кое-что увидите...»
Музей размещался в здании бывшей Петровской таможни. Ефремов примчался туда как на крыльях. Встретил его невысокий, сильно прихрамывающий человек с огромным залысым лбом, короткой седой бородкой и острыми, насмешливыми глазами. Это и был директор «Северодвинской галереи», знаменитый зоолог и палеонтолог Петр Петрович Сушкин. Говорили, что у ученого крутой, деспотический нрав. Но вот он крепко пожал руку незнакомому юноше, окинул его внимательным взглядом и произнес очень странным, каким-то переливчатым голосом, соскальзывающим от фальцета к басовитым тонам:
— Итак, Иван Антонович, вы намерены посвятить себя палеонтологии?
Никто еще никогда не называл его по имени и отчеству. Ефремов несколько смутился, но, посмотрев на ученого, на его крупный «картошкой» нос и глаза с доброй смешинкой, сразу успокоился.
Беседа продолжалась долго. Сушкин не вел счет минутам, не посматривал на свои старинные серебряные часы. Он слушал, одобрительно покачивал головой, изредка задавал наводящие вопросы. Потом повел Ефремова по всем залам не открытого еще музея, показал «святое святых» — препараторскую и разрешил приходить к нему заниматься в любое время.
И произошло чудо, о котором перешептывались между собой сотрудники музея. В кабинет «самого» Петра Петровича был поставлен стол для какого-то мальчишки Ефремова, и этот юнец приходил когда вздумается, садился за «свой» стол, читал книги, отобранные для него профессором,2 жадно наблюдал, как тот ювелирно препарирует кости, и разговаривал с ним запросто, как равный с равным.
Ефремов восхищался Сушкиным. Зная о его путешествиях по Монголии, видел в нем первооткрывателя, словно сошедшего со страниц любимых книг. Поражали необычайно ясный ум ученого, его умение ярко, образно и в то же время совсем просто рассказывать и писать о самых сложных вещах, энциклопедические знания и та щедрость, с которой он делился своими идеями и научным опытом с молодежью.
А Сушкин, быстро оценив восприимчивость и живой ум Ефремова, приблизил к себе зеленого юнца, прекрасно понимая, что наука пока интересовала его как поиск, со стороны романтической. Юношу увлекали путешествия, неведомые звери, открытия и сопряженные с ними опасности. Африка оставалась для Ефремова столь же загадочной и неизведанной, какой описывали ее Ливингстон и Стэнли, Китай виделся глазами Пржевальского, и было еще трудно переступить через эти привычные представления. Петр Петрович Сушкин помогал своему ученику поскорее одолеть первую ступень вхождения в науку, исподволь приобщая его к новейшим гипотезам и раскрывая богатства уже накопленных материалов, фактов и выводов.
Казалось бы, рубикон перейден, заветный ключ уже в кармане и древнейшие позвоночные — представители верхней палеозойской фауны — нетерпеливо ждут молодого исследователя. Но вмешалась самая что ни на есть проза жизни — отсутствие лишнего пайка, а следовательно, и свободной вакансии в музее. Тут и Сушкин ничего не мог поделать — ведь не маг же он, в самом деле, а всего лишь профессор!
— Придется вам потерпеть, Иван Антонович, да и университет небесполезно окончить, — утешал Ефремова Сушкин.
Как же быть? Попытаться устроиться на постоянную работу шофером? Нет, в резерве у Ефремова было нечто иное, куда более заманчивое. В клеенчатом бумажнике хранился бесценный документ, удостоверявший, что «предъявитель сего, Ефремов Иван Антонович, действительно сдал экзамены за мореходные классы на весьма удовлетворительно и получил звание штурмана-судоводителя каботажных и речных судов».
С морскими классами Ефремов «расправился» между делом и очень легко. Прочитал несколько учебников и специальных книг и пошел сдавать экзамены... Беда была лишь в том, что в Петрограде судов, годных для вождения, было в ту пору мало, да и для того, чтобы получить судно, следовало проплавать пять лет матросом, набирая стаж.
Тогда, по совету старых морских волков, панибратством с которыми он чрезвычайно гордился, Ефремов решил поехать во Владивосток.
Экзотика, словно сошедшая со страниц Джозефа Конрада и Клода Фаррера, со всех сторон обступила юношу. Чего стоило одно название бухты — Золотой Рог! Тесные улочки китайского квартала. Тайные опиекурильни. Японские чайные домики. Экспортированные во Владивосток не первой молодости гейши. Стройные индусы в синих чалмах с гофрированными бородами и выразительными печальными глазами... Леденящие душу ночные вопли в районе порта и хриплая ругань чуть ли не на всех языках мира. Невообразимое, свирепое пьянство. Не очень все это пришлось по душе шестнадцатилетнему романтику — штурману каботажных судов.
Но было и настоящее — Великий, или Тихий, океан... Никакого корабля для вождения Ефремову, конечно, не доверили. Пришлось поступить старшим матросом на кавасаки — парусно-моторное судно — с гордым названием «Третий Интернационал». Принадлежало оно Камчатскому акционерному обществу и предназначалось для снабжения солью рыбацких промыслов и транспортировки рыбы.
Да, то был совсем не трехмачтовый фрегат с сорока двумя медными пушками и даже не современный, как лебедь белый, океанский лайнер... Грязное, тесное, провонявшее рыбьим жиром суденышко. Но шло оно по бескрайним океанским дорогам, по следу, проложенному «Буссолью» и «Астролябией» Жана Франсуа Лаперуза, — шло, имея по одному борту остров Сахалин, а по другому японский Хоккайдо, к берегам Охотского моря, в далекий порт Аян.
Матрос Ефремов, стоя на вахте, видел закаты, когда солнечный диск, огромный, как колесо, ныряет в темно-багровую волну. Он, конечно, мечтал увидеть и зеленый луч, и чудовищную морскую змею, резвящуюся на зорях, и легендарного «Летучего голландца», и прочие чудеса, созданные пылким воображением многих поколений моряков. Но лучи утопающего солнца, как всегда, были красны, а вместо морского змея кавасаки сопровождали хмурые серые волны.
И. Ефремов на морской службе. 1925
Чем больше рейсов совершал Ефремов на «Третьем Интернационале», чем зорче становились его глаза, крепче и умелее руки, чем глубже постигал он подлинную романтику моря, тем настойчивее звучал внутренний голос: не слишком ли узка тропа, по которой он входит в жизнь? Не слышался ли ему в те минуты модулирующий голос Петра Петровича Сушкина, молвившего однажды: «Да и университет вам небесполезно окончить».
И Ефремов твердо решил: зимой будет учиться, а плавать — летом. Взял расчет и, возмужавший, с повадками эдакого «штурмана четырех ветров», осенью 1924 года вернулся в Ленинград и, как говорится, прямо с корабля на бал... С запиской Сушкина явился к ректору университета Николаю Севастьяновичу Державину и был зачислен вольнослушателем. А еще через год стал настоящим студентом.
И тут надо отметить одно немаловажное обстоятельство. Время пребывания Ефремова в старших классах школы и особенно в университете совпало с пробуждением горячего интереса молодежи к новому научному мировоззрению, пропагандировавшемуся большевистской партией. В эту пору часто устраивались вольные диспуты, на которых молодые «диалектики» допоздна обсуждали вопросы марксистской философии, а также, по контрасту, старались постичь и опровергнуть идеалистические системы Гегеля и Канта.
Ефремов всегда был непременным и активным участником философских кружков и семинаров. Уже в те годы он с увлечением читал и конспектировал «Анти-Дюринг» и «Материализм и эмпириокритицизм», а «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса воспринимал как непосредственное продолжение трудов Дарвина «Происхождение видов» и «Происхождение человека».
Правда, философские дискуссии, которые велись молодежью, во многом были наивны и схоластичны, а в теоретических трудах классиков марксизма далеко не все было понятно. Но именно тогда начал вырабатываться у будущего ученого диалектико-материалистический подход к явлениям природы и жизни общества.
И в дальнейшем Ефремов не раз возвращался к кардинальным философским трудам, особенно к «Диалектике природы», которые помогали ему в решении проблем, непосредственно связанных с его научной специальностью.
...Итак, зимой старинное здание Двенадцати коллегий на набережной Невы, лекции любимых и нелюбимых профессоров, предельно укороченные ночи, груды книг, которые нужно одолеть. А летом — море. На этот раз Каспийское.
Ефремов — командир катера, обслуживающего Ленкоранскую лоцманскую дистанцию. Дело как будто и немудреное — надо восстанавливать и ремонтировать буи и береговые знаки на дистанции, но времени и сил отнимает много. Так и лежит в каюте туго перетянутая шпагатом связка книг, которые Ефремов собирался прочесть за летние месяцы. Но, намотавшись за день на своем катере, он, забираясь в каюту, мог думать только о койке — и мгновенно засыпал.
Как быть? Может, и в самом деле прав был начальник морского техникума, старый парусный капитан Дмитрий Афанасьевич Лухманов, к которому Ефремов ходил за советом? Там, в тихом доме, на одной из линий Васильевского острова, Лухманов, автор морских рассказов, человек, отдавший всю жизнь морю и парусам, внимательно выслушал Ефремова и, задумчиво побрякивая чайной ложечкой о стакан, изрек:
— Значит, море и наука... Тянет в разные стороны? ...Так, так... А я вот что вам скажу, юноша. Плавать, быть хорошими моряками смогут многие, а вот корпеть над камнями и костями — таким надо родиться. Мой вам совет, дорогой, подавайтесь в науку.
Но ведь надо зарабатывать на жизнь, а устроиться на работу в Ленинграде, пусть даже шофером, чертовски трудно. Потому-то и оказался Ефремов на Каспии.
И вдруг телеграмма от Сушкина: «Предлагаю место препаратора». Вот оно — свершение мечты! Бородатый суровый академик предстал в образе всемогущей доброй феи. Юный командир старого катера едва не сокрушил свой «корабль», оттопав дикую джигу, и тут же телеграфировал согласие.
Прощай Каспий, прощай древнее Гирканское море! Приятно, конечно, в восемнадцать лет быть «капитаном» катера, но куда важнее и почетнее называться научно-техническим сотрудником Академии наук и работать под непосредственным руководством самого Петра Петровича!
Однако расставание с морем было нелегким. Детские мечты, подкрепленные первым непосредственным впечатлением, когда мальчик впервые увидел Азовское море, и позже, когда юноше пришлось проходить практическую школу моряка на Тихом океане и на Каспии, оставили глубокий след в душе Ефремова. На всю жизнь полюбил он беспредельные водные просторы, могучую, все еще не покоренную стихию, требующую от каждого, кто соприкасается с ней, не только мужества и упорства, но и особой душевной чистоты.
Став через несколько лет геологом, Ефремов никогда не забывал навыки, полученные им за время морской службы. Ведь путешественник, как и моряк, должен всецело полагаться на себя. Горстка людей в далекой экспедиции — тот же экипаж корабля, встретившийся один на один со все еще таинственной и грозной природой. В таежной глуши или в жарких песках пустыни надо быть решительным, находчивым и смекалистым, как и в разбушевавшемся океане! Сноровка моряка стала, таким образом, и сноровкой геолога-путешественника.
Каждая встреча экспедиции с рекой была для Ефремова праздником. Из темной душной тайги, где стеной поднимаются толстые стволы деревьев, где все неподвижно — даже ветер не может пробиться в чащу и поколебать верхушки кустарника, — выходил Ефремов к берегам широких сибирских рек и наслаждался быстротой движения, блеском солнца на водной глади, сознанием, что реки эти стремятся к его любимому морю...
Но все это в будущем. Пока же — Ленинград и встреча с Сушкиным. Вот они и опять вместе: широкогрудый, загорелый юноша в матросской тельняшке и старый ученый. На этот раз стол для Ефремова не ставится в кабинете академика — у препаратора есть свое рабочее место, — но близость учителя и ученика крепнет с каждым днем.
Оба они люди одной породы. Жизненный девиз того и другого — поиск.
Итак, мечта Ефремова исполнилась. Все дальнейшее теперь будет зависеть от него самого — от его способностей, старания и упорства. Палеонтология приучит его мыслить гигантскими временными категориями и вместе с тем разовьет воображение, остроту восприятия, утонченную наблюдательность.
Но прежде чем рассказать о пути ученого, позволим себе небольшое отступление о его романтической науке — палеонтологии, которая, наряду с геологией и астрономией, открывает «необъятные перспективы времени и пространства, исторического развития нашего мира в прошлом, а следовательно, и его возможного будущего».3
Палеонтология находится как бы на границе двух смежных наук, пользующихся разными методами исследования. Одна из них — геология — имеет дело с неживой материей, а другая — биология — занимается органической жизнью.
«Палеонтология немыслима иначе, как среди биологических наук, являясь по существу отраслью ботаники или зоологии, изучающих флору и фауну прошлого. С другой стороны, без исторической геологии, изучающей всю великую последовательность напластований земной коры, палеонтология не может претендовать на существование. Это — наука пограничная между двумя крупными разделами естествознания».4
В силу своего пограничного положения она испытывает взаимодействие разных подходов и качественного различия самих объектов исследования. Вот где открывается простор для философских раздумий! Различие подходов к живому и неживому материалу, совмещение разных точек зрения словно обнажает диалектику природы. Палеонтолог идет от анализа к синтезу, восстанавливает целое по обрывочным, далеко отстоящим друг от друга сведениям. Поскольку в сферу исследования входит и мертвая каменная материя, и органическая жизнь, палеонтолог должен обладать широким научным кругозором, свободно ориентироваться в нескольких областях знания.
Самое трудное для палеонтологии, охватывающей громадные периоды времени, познать каждое явление в эволюции, движении, во взаимодействии противоположных и взаимоисключающих факторов.
Долгое время палеонтология была «иконографической», описательной наукой и заметно отставала от смежных областей знания. Мешали ей достигнуть необходимых результатов и ошибочные методы исследования: биологическая эволюция часто изучалась в отрыве от геологических процессов, и наоборот. Благодаря этому палеонтологи либо теряли историческую перспективу и рассматривали каждый организм как «вещь в себе», либо превращались в регистраторов событий и не могли понять причин изменения видов.
Ценнейшим материалом для научных исследований послужило знаменитое местонахождение пресмыкающихся и земноводных пермского периода — на реке Северная Двина у города Котласа, открытое в конце XIX века В.П. Амалицким.5 Тем самым было доказано, что континентальные отложения нашей родины хранят в своих недрах неисчерпаемые научные сокровища. В последующие годы В.П. Амалицкий занимался обработкой палеонтологических документов — готовил их для экспозиции, тщательно классифицировал, систематизировал, описывал. А позднее, когда его уже не было в живых, академик П.П. Сушкин приступил к более глубокому изучению северодвинской фауны.
Большое место в его работах занимает функциональный анализ строения ископаемых животных, практически забытый после В.О. Ковалевского. Вслед за первым русским палеонтологом-дарвинистом П.П. Сушкин объяснял причинность строения древнейших четвероногих в связи с условиями окружающей среды.
Этот метод, открывавший широкий простор для работы воображения, увлек будущего палеонтолога. Быть может, придет день, когда и ему удастся проникнуть мысленным взором сквозь толщу времени и коснуться неведомого?! Пока же юный препаратор учится обращению с превратившимися в серый камень костями вымерших чудовищ. А Сушкин незаметно присматривается к своему ученику. Не ошибся ли он в выборе? Можно ли надеяться, что этот молодой моряк в конце концов примет из его рук эстафету и будет представлять в отечественной науке ту новую школу, которую он, Сушкин, противопоставил традиционной и бескрылой описательной палеонтологии?
Петр Петрович сразу же направляет Ефремова в экспедицию, чтобы раз и навсегда решить для себя, выйдет ли из молодого человека настоящий «охотник за ископаемыми».
Ведь кроме особого «нюха» такой охотник должен обладать неутомимостью, долготерпением и страстным желанием найти. Приходится тщательно обследовать громадные территории, чтобы отыскать новые пласты отложений и обнаружить в них кости вымерших животных. Значит, надо ежедневно исхаживать десятки километров, карабкаться по отвесным обрывам, срываться, падать, набивать шишки и синяки, заползать в сумрачные пещеры, коротать ночные часы возле костра и, дрожа от холода, с зарей опять отправляться «на охоту». Так проходят дни, недели, месяцы, и наступает предел утомления, и кажется, что не сможешь больше сделать ни шагу, но лишь только зарозовеет небо, затаптываешь угли костра и, сгибаясь под тяжестью рюкзака, вновь меряешь километры...
А когда наконец кости обнаружены, с величайшими предосторожностями извлечены на поверхность вместе с глыбами окаменевшей породы, обшиты досками и доставлены на место, охотник за ископаемыми становится ювелиром. Ему предстоит освободить хрупкие кости от породы, с которой они как бы срослись в сплошной монолит.
Способен ли на такой подвижнический труд Ефремов? Сушкин знает его пытливый ум, взлеты воображения... Он силен, как молодой буйвол. Неутомимые ноги, руки, в которых гнутся подковы. Не грудь, а кузнечные мехи... Но хватит ли у него терпения и выдержки? И не покажется ли ему палеонтология слишком узким коридором? Уж очень жаден юноша к жизни. Хочет все увидеть, все понять, все перечувствовать. Вот недавно, получив отпуск, помчался на Кубань и работал там трактористом в сельскохозяйственной коммуне «Звезда красноармейца». Как вам это нравится — палеонтолог за трактором! Вернулся в Ленинград — на ладонях окаменевшие мозоли и весь пропах машинным маслом и железом. «Что это вас, батенька, понесло на Кубань?» — «Очень интересно, Петр Петрович. Там начинается новое, настоящее дело: впервые у нас машины заменяют тяжелый крестьянский труд. Ведь это будет большое человеческое счастье». — «Гм... гм... Поезжайте-ка, милый Иван Антонович, в экспедицию. На Север. Может, повезет, так тоже новое сыщете для науки...»
И точно в воду глядел насмешливый старик. Именно Ефремову (в 1927 году) удалось впервые на севере России найти остатки древнейших земноводных небывалой еще сохранности. То был подлинный научный клад, упрятанный в земные недра без малого 200 миллионов лет назад.
Сушкин довольно потирал руки. Нет, он, кажется, не ошибся. Из молодого, пытливого препаратора, бог даст, вырастет настоящий ученый. И Петр Петрович занялся воспитанием Ефремова на свой, особый лад. Каждую субботу вызывал к себе в кабинет и устраивал «разнос». На длинном лоскуте бумаги записаны были все «грехи», совершенные Ефремовым за неделю. «Нагрубил», «совершенно невежливо отвечал по телефону», «проявил непростительную забывчивость».
Сотрудники музея посмеивались: опять старик исповедует беднягу Ефремова. Иногда уныние охватывало и самого Ивана Антоновича, — ну можно ли придираться к таким пустякам! Позже он понял, что щедрый, великодушный ученый старался вложить в него все необходимые качества, которыми владел сам и без которых нельзя было стать настоящим научным работником.
А Петр Петрович, проводив взглядом обескураженного препаратора, усмехался, рвал на мелкие кусочки «список преступлений» и думал о том, что Ефремову надо предоставить побольше свободы, пусть ищет, борется с трудностями, рискует, принимает самостоятельные решения...
В 1928 году Ефремов впервые был назначен начальником экспедиции в Вологодскую, Архангельскую, Кировскую области и автономную область Коми. И экспедиция, возглавленная молодым палеонтологом, оказывается очень успешной. Начинается слава Ефремова как необыкновенно удачливого охотника за ископаемыми.
Да, признаться, ему здорово везло! Впрочем, он никогда и не сомневался в удаче. Если палеонтолог отправится на поиски с мыслью, что все равно он в этом месте ничего не добудет, то, как пить дать, вернется с пустыми руками. А Ефремов всякий раз отправлялся в экспедицию с огромнейшим желанием найти что-то новое, искал не щадя сил — и всегда находил.
Участие в экспедициях, следовавших одна за другой, помогло Ефремову изучить на практике географию и этнографию родной страны. В Южном Приуралье он искал остатки древнейших позвоночных — представителей пермской фауны, а в пустынях Средней Азии, в степях Казахстана и предгорьях Киргизии «охотился» на крупную дичь — динозавров.
Ученик и последователь Сушкина, он внес значительный вклад в изучение ископаемых амфибий и рептилий, опубликовал несколько крупных монографий по лабиринтодонтам, зверообразным и другим рептилиям, выпустил большие сводки по местонахождениям ископаемых остатков древних ящеров.6 Каждая новая экспедиция и следовавшие за ней печатные работы укрепляли его авторитет как ученого. Но никогда и нигде не ограничивал он свои интересы чисто служебной задачей.
Для Ефремова любая экспедиция была широким поиском: он наблюдал, запоминал и анализировал жизненные явления, события и характеры людей. Страницы его записных книжек заполнялись заметками. Это были точные, сухие описания ископаемых, топографических условий залегания пластов, осадочных пород и окружающего ландшафта. Но в памяти накрепко оседали, пусть не записанные, пейзажи пройденных мест, народные легенды, невольно подслушанные разговоры, местные речения. Особенно интересовали Ефремова загадочные явления природы. Почему же так запомнилось многое, не имевшее никакого отношения к палеонтологии?
Наверное, и сам Ефремов не смог бы тогда ответить на этот вопрос. Он любил жизнь во всем ее многообразии. И чем больше видел и познавал, тем нестерпимее становилось желание еще больше расширить видение мира.
Ефремов обладал удивительной зрительной памятью. Он мог восстановить в памяти все дороги и тропы, все скалы и обрывы, расположение деревьев на опушке леса, всю окружающую обстановку на каждом участке пути любой из своих экспедиций.
Достаточно было закрыть глаза, и он вновь видел закат в якутской тайге, и багровый шар солнца, проваливающийся в бездну пропасти Памира, и огненно-рыжие пески Каракумов в последние секунды вечерней зари... Память была лучшей записной книжкой Ефремова, всеобъемлющим дневником его бесконечных скитаний по родной стране.
Первая пятилетка открыла эру дерзновенного наступления советского народа на природу. Начался бой за новую экономику, и Ефремов не захотел отсиживаться «в глубоком тылу». Не изменяя ископаемым животным, он шагнул из верхнего палеозоя в современность.
С 1929 года он начинает принимать участие в геологических исследованиях, которым посвящает большую часть года. И чтобы чувствовать себя во всеоружии и в новой профессии, поступает экстерном на геологический факультет Горного института. Через три года молодой палеонтолог получает диплом горного инженера.
То был подлинно романтический период советской геологии. Ведь на географической карте нашей страны оставалось еще много «белых пятен»!
Геолог-исследователь, подобно мужественным путешественникам прошлых веков, должен был соединять в себе самые разносторонние знания и навыки. Помимо выполнения главной задачи — разведки месторождений полезных ископаемых, он должен был сам производить топографическую съемку, собирать сведения по климатологии, ботанике, зоологии. Направляясь в экспедицию, без радио, без механического транспорта, он должен был полагаться только на самого себя, на ловкость, отвагу и находчивость своих помощников. Вьючный караван из лошадей или оленей, сплавные суда, а то и просто крепко сколоченные плоты несли на себе многомесячный запас продовольствия и снаряжения для долгого и тяжелого похода.
Подготовка экспедиции и управление таким караваном было многотрудным и очень хлопотливым делом. Геологические отряды тех лет месяцами шли по глухой тайге, не боясь никаких препятствий и стихийных бедствий, проникая в такие места, куда современные геологи добираются только на вертолетах. Конечно, это требовало исключительного здоровья и хорошей физической закалки.
Размах геологических исследований и пафос строительства, охвативший всю страну, увлекают молодого ученого. Где только он не побывал в эти годы! Сначала на Урале — в тех самых местах, где представлены его любимые пермские отложения, потом в почти неизведанных областях северного Сихотэ-Алиня и Амуро-Амгуньского междуречья, в центральных областях горной Якутии и Восточной Сибири, в том числе в труднодоступной Верхне-Чарской котловине.
Искать приходилось все: нефть, уголь, золото, рудные месторождения. Попутно создавалась географическая карта этих мест и велись топографические съемки, кстати сказать использованные впоследствии при подготовке Большого советского атласа мира.
Практический опыт разведчика земных недр, сложные геологические процессы и закономерности, постигнутые Ефремовым, открыли перед ним новые горизонты.
А зимой он продолжал работать над древнейшими пермскими ископаемыми, храня в сердце память о замечательном русском ученом Петре Петровиче Сушкине, умершем в 1928 году, в расцвете творческих сил.
Но это вовсе не означало, что самое прогрессивное направление в палеонтологии, так называемое палеобиологическое, блестящим представителем которого был академик Сушкин, казалось молодому ученому последним словом науки. Нет, так же как В.О. Ковалевский и П.П. Сушкин восстали в свое время против «иконографической» палеонтологии, так и Ефремов готовился к смелому рывку вперед.
Он сформировался как убежденный материалист и последовательный диалектик. Но как же, однако, творчески применить законы диалектики к палеонтологии?
В результате многочисленных экспедиций скопился огромный практический опыт, множество фактов, масса интересных наблюдений. И, размышляя о всем виденном, Ефремов задавал себе вопрос, на чем покоится сумма наших знаний об истории Земли — огромной толще наслоений различных горных пород, образовавшихся в морях, озерах, реках далекого геологического прошлого.
Конечно, нельзя думать, что все эти напластования покрывают нашу планету равномерным чередованием отдельных слоев, наподобие блинчатого пирога. Нет, наслоения похожи скорее на отдельные пачки листов, разбросанных там и сям по поверхности планеты, или, может быть, на сильно изношенное дырявое покрывало.
Изучая содержимое этих напластований — заключенные в них окаменелости, скопления полезных ископаемых или прослои внедрившихся вулканических пород, — мы можем установить всю последовательность истории Земли от наиболее древних периодов ее существования и до последних тысячелетий. Геологическая летопись ведет свое начало с того времени, когда на поверхность нашей планеты из разогретой газовой оболочки выпали воды мирового океана. А это произошло приблизительно полтора миллиарда лет тому назад.
Ученых всегда занимал процесс образования горных пород, иначе говоря, история создания геологической летописи, но при этом они упускали из виду диалектический характер явлений, тем более длительных процессов, которые познаются в единстве противоположностей и взаимоисключающих сил. Ученые не учитывали того, что накопление пород в каком-то одном месте неизбежно связано с разрушением пород в другом. Поэтому из поля зрения исследователей в основном выпал весь — не менее значительный — процесс разрушения горных пород, который также должен иметь свои закономерности.
Лишь наиболее гениальным умам оказывалось под силу преодолеть традиционные представления о формировании геологической летописи. Так, например, Дарвин. изучая скопления костей ископаемых млекопитающих в Южной Америке, впервые, в очень лаконичной форме, заметил, что «нахождение переходных форм было бы труднее на поднимающихся участках суши». Он хотел этим сказать, что на поднимающихся участках земной коры должен был происходить размыв отложений, а не накопление их, а значит, и уничтожение тех органических остатков, которые могли быть заключены в этих отложениях. Но, при всей своей гениальности, Дарвин был лишь стихийным диалектиком и не мог создать стройной системы представлений об обратной — отрицательной — стороне формирования геологической летописи.
Характерно, что после Дарвина никто из иностранных палеонтологов не возвращался к этим вопросам. Впервые за них взялись советские ученые. Профессору М.М. Тетяеву, автору монументального труда «Геотектоника» (1930), серьезно задумавшемуся над применением диалектической философии к геологическим процессам, удалось сказать после Дарвина новое слово. Тетяев доказывал, что в геологической летописи сохраняются преимущественно те породы, которые накоплялись в наиболее пониженных участках земной коры, не подвергавшихся разрушению.
Ефремову оставалось сделать следующий шаг — вплотную подойти к выявлению диалектических закономерностей, лежащих в основе разрушения пород, или деструкции.
Рассуждал он таким образом. Живые организмы, превращаясь в окаменелости, из составной части биосферы (живой оболочки земли) становятся составной частью литосферы (каменной оболочки земли). Значит, любые ископаемые остатки могут получаться только в результате сложной цепи процессов, начало которой относится к области природы, изучаемой биологией, а конец — геологией. Следовательно, чтобы понять, как образуются местонахождения остатков ископаемых животных и растений в слоях земной коры, нужно вторгнуться в пограничную область между двумя отраслями естествознания, совместить обе стороны палеонтологии — биологическую и геологическую, которые механически отделялись одна от другой.
И тогда Ефремов сделал вывод, что в геологической летописи сохраняются не все типы осадков, а совершенно определенные. Другие же виды осадочных пород, наоборот, закономерно исчезают из геологической летописи, унося с собой в небытие и те полезные ископаемые, и органические остатки, которые свойственны данным породам.
Отсюда также вытекает, что для каждого геологического периода должны быть свои избирательно накопляющиеся или, наоборот, избирательно уничтожающиеся полезные ископаемые и органические остатки. Значение этого, казалось бы, простого вывода было очень серьезным как для поисков полезных ископаемых (уголь, нефть, фосфориты) и оценки их месторождений, так и для восстановления действительной картины истории развития животного мира.
Так зародилась новая отрасль палеонтологической науки, которую Иван Антонович назвал впоследствии тафономией.7
В энциклопедических словарях тафономия определяется как отрасль палеонтологии, изучающая процессы образования местонахождений остатков ископаемых животных и растений в слоях земной коры. Но можно сказать и шире: тафономия — это учение о закономерностях формирования геологической летописи.
Прежде чем ученый опубликовал в 1950 году свой обобщающий труд «Тафономия и геологическая летопись», отмеченный Государственной премией и получивший вскоре всеобщее признание, ему удалось блестяще применить положения тафономии на практике.
Дело было так. В 1946—1949 годах Ефремов возглавил три последовательные палеонтологические экспедиции Академии наук в Монгольскую Народную Республику.
В двадцатых годах нашего века в этих же местах Центральной Азии в течение семи лет работали американские экспедиции во главе с известным палеонтологом Эндрюсом. Американцы, открыв скопления костей ископаемых ящеров — динозавров мезозойской эры и древнейших млекопитающих кайнозоя, совершенно неправильно заключили, что во время образования этих местонахождений территория Монголии была, как и сейчас, пустыней — страной с бедным животным и растительным миром. В своих «реконструкциях» далекого прошлого Эндрюс рисовал драматические картины битв гигантских животных из-за последних остатков влаги и объяснял этим гибель исполинских ящеров и скопление костей в тех или иных местах.
Ефремов же был уверен, что нынешняя пустыня Гоби в доисторические времена представляла собой заболоченную низменность с глубокими лагунами и богатейшей растительностью — обильной кормовой базой для исполинских динозавров. В безводной пустыне они просто не могли бы существовать! И еще до своей поездки в Монголию советский ученый, опираясь на закономерности тафономии, высказал уверенность, что, во-первых, Монголия не была пустыней, во-вторых, отсутствие растительных остатков рядом с костями вымерших животных отнюдь не подтверждает точку зрения Эндрюса (ведь в процессе переноса растительные и животные остатки распределяются по удельным весам и неизбежно разобщаются) и, в-третьих, американцы в своих редких маршрутах могли обнаружить лишь ничтожную часть местонахождений остатков древних животных.
Все эти предположения полностью подтвердились работами экспедиции Академии наук. Были открыты едва ли не самые богатые в мире скопления костей динозавров, а также млекопитающих кайнозойской эры, причем многие из них относятся к ранее не известным видам.
Можно понять законную гордость ученого, когда он несколько лет спустя заявил: «Появление тафономии впервые именно в нашей стране не случайно и отражает общее стремление советской науки к всестороннему охвату изучаемых проблем».
Не странно ли, почему такие на первый взгляд простые вещи не приходили раньше никому в голову?
Инерция мысли и предвзятые мнения нередко задерживают на несколько десятилетий важные научные открытия, и тем, кто их делает, достаточно бывает взглянуть на «давно известное» и «окончательно установленное» под каким-то особым углом зрения. Одной эрудиции тут недостаточно. «Воображение важнее, чем знания», — говорил Эйнштейн, и этот афоризм многое объясняет в психологии научного творчества.
Ефремов, владея всей суммой геологических и палеонтологических знаний, сумел открыть ключом своего воображения новые закономерности в формировании геологической летописи. Стоило только придать мысли диалектический поворот, чтобы обнаружились объективные процессы, ускользавшие раньше из поля зрения исследователей.
Но ученому-новатору чуждо чувство самоуспокоенности. Чем глубже становятся знания, тем круче, тем сложнее дальнейший путь исканий.
То, что много лет назад так поразило воображение Ефремова-юноши — колдовское умение Сушкина ярко, во всех деталях восстанавливать ландшафт безмерно далеких геологических эпох и оживлять мир странных чудовищ, — предстало теперь в несколько ином свете.
В самом деле. Из бесчисленного множества факторов, определяющих взаимоотношения организма с окружающей средой, палеобиология (или палеоэкология, как называют ее иначе) учитывает лишь немногие, да и те очень грубо и приблизительно. В наше время, когда естествоиспытатели вооружены новыми и весьма эффективными методами исследования, объяснять структуру организма лишь прямыми взаимоотношениями со средой — дело совершенно безнадежное...
— В «Тафономии» я рассматривал главным образом формы геологической летописи, — рассказывал нам Ефремов. — Биологической приспособляемости касался лишь попутно, а сейчас, в свете новых научных открытий, она оказывается первостепенной проблемой, открывающей перед палеонтологией широкие перспективы. Виден путь к настоящему анализу. Есть тысячи возможностей, которые помогут «подобрать ключ» к тому, что было раньше, и найти удовлетворительное объяснение сложнейших процессов эволюции, происходивших десятки и сотни миллионов лет назад...
Некоторые из этих возможностей намечены Ефремовым в докладе «О биологических основах палеозоологии», сделанном в 1957 году в Москве и в 1959 году в Пекине и вызвавшем оживленную и острую полемику среди ученых.8
Современные палеоэкологические исследования, заявляет Ефремов, не отвечают требованиям восстановления ископаемых остатков в том виде, какой имело животное при жизни, и не могут характеризовать «картины жизни» в местах захоронений. Но отсюда вовсе не следует, что палеоэкология зашла в тупик. Огромные и еще не использованные возможности дают новейшие физико-химические методы исследования. Их можно применять и к непосредственному изучению ископаемых остатков. Например, анализ раковин по методу изотопов позволяет определить температуру морей минувших геологических эпох, то есть установить физический характер среды обитания.
Еще более плодотворны детальные биологические исследования современных животных, показывающие, до какой степени сложны, тонки и противоречивы приспособительные устройства к определенным условиям жизни.
Ведь только недавно удалось установить ультразвуковую локацию у летучих мышей и электромагнитную — у мормеридных рыб; доказать, что птицы и насекомые используют для навигации поляризованный свет; обнаружить неожиданно сложную гравитационную ориентировку по высоте у таких архаических морских форм, как мечехвост, и т. п.
Благодаря громадному количеству разнообразных адаптаций9 можно подбирать аналогичные приспособления у вымерших и современных животных, особенно «реликтовых» пород, так как на скелетных остатках организмов минувших геологических эпох почти всегда обнаруживаются устройства, сходные с теми, какие мы находим у ныне живущих.
В природе нет ничего маловажного и случайного. В каждом отдельном органе и системе органов, образующих сложнейшую «энергетическую машину» — организм, идет непрерывная борьба противоположных сил. Поэтому приспособление к окружающим условиям осуществляется в ходе эволюции самыми неожиданными путями.
Антилопа-геренук отличается развитием органов равновесия во внутреннем ухе, свойственным двуногим животным. Это понятно, если вспомнить, что геренук добывает себе пищу с веток акаций, постоянно вставая на задние ноги. Архаические куницеобразные хищники — виверры и генетты — обладают особым свойством необычайно быстрого («молниеносного») движения, свойством, отраженным в своеобразном строении головного мозга. Однако физиология этих, как и многих других «реликтовых» животных еще очень слабо изучена.
Ефремов приводит десятки примеров, показывающих, что в самом незаметном устройстве подчас таится важная приспособительная деятельность. «Нам представляется, — пишет он, — что главное направление развития биологической основы палеозоологии лежит на пути всестороннего изучения адаптации, что в конечном итоге даст возможность прямой оценки и сравнения организмов как энергетических систем. Выявление энергетической сущности приспособления подводит нас к познанию окружающей среды как энергетической базы. Это уточняет наше представление о геологическом прошлом даже при неполноте геологической летописи».
Эти выводы имеют отношение не только к палеонтологии, но и к биологической науке в целом. Диалектический метод в анализе и оценке явлений природы, утверждает ученый, должен окончательно вытеснить «однолинейную» формальную логику: «Сущность диалектического анализа биологических или палеонтологических и вообще всяких явлений заключается прежде всего во вскрытии двойственности, противоречивости всякого явления и всякого развития. В сочетании с историческим подходом анализ развития противоречий и единства противоположностей должен дать хорошие результаты».
И. Ефремов в пустыне Гоби с сотрудником экспедиции. 1949
Тафономический анализ разрушающей стороны геологических процессов позволил вскрыть важные закономерности формирования геологической летописи.
Анализ «оборотной» стороны — невыгодности, незаконченности или слабости в определенных условиях жизни — любой адаптации поможет уяснить сложную и противоречивую сущность процесса биологических приспособлений. Таковы творческие искания Ефремова на последних этапах его научной деятельности.
Но как же все-таки случилось, что доктор биологических наук, ученый-палеонтолог, чье имя давно уже приобрело международную известность, создатель нового раздела науки, тафономии, и автор многочисленных специальных трудов — стал одновременно крупнейшим писателем-фантастом?
С давних пор Ефремову хотелось передать в непринужденно-повествовательной форме свои многообразные впечатления путешественника и исследователя. Он порывался писать еще в тридцатых годах, но первые опыты были неудачными.
«Несколько раз, — признался он журналисту И. Оглоблину, — я приступал к написанию чего-то вроде воспоминаний геолога. Было потрачено порядочно бумаги, но попытки литературной композиции казались неинтересными, слова — пошлыми, описания природы — безвкусными. Теперь я понимаю, что основной причиной неудачи была большая занятость в науке. Не было возможности отойти от окружающего, посмотреть со стороны глазами художника, иметь время для неторопливого и тщательного раздумья».10
Такая возможность впервые представилась ему в 1942 году.
Во время одной из экспедиций в Среднюю Азию он заболел какой-то странной, не распознанной врачами тифоидной лихорадкой. Тяжелые приступы обрушивались на него с дьявольской регулярностью каждые пять лет. И вот в 1942 году, в Свердловске, Ефремов оказался надолго прикованным к постели.
Каково было ему, человеку кипучей энергии, всегда ставившему перед собой трудноразрешимые задачи, признать свое поражение и примириться с ролью беспомощного больного!
Вот тогда и произошло то, что должно было рано или поздно случиться: он принялся сочинять, но уже не воспоминания геолога, а рассказы. Могучая сибирская природа, таящая в своих недрах неисчислимые богатства; цельные, мужественные характеры людей, выросших в трудных и суровых условиях; предания и легенды северных народов; жизнь и быт геологов, прокладывающих первые тропы сквозь тайгу и тундру; неизгладимые воспоминания о море, — все это вдохновило Ефремова на создание его первых рассказов.
А спустя некоторое время, уже перебравшись во Фрунзе, куда была завезена часть имущества Палеонтологического института, Ефремов, получив необходимые ему материалы, приступил к работе над своей «Тафономией», но, сам того не сознавая, был уже отравлен литературой. И конечно, не случайные обстоятельства сделали его писателем. Они явились только внешним толчком, освободившим время и энергию, чтобы выразить то, что давно уже созрело в его внутреннем «я», будоражило воображение и просилось на бумагу.
Двусветный гимнастический зал Киргизского педагогического института, облитый ослепительным солнцем, привлекал несметные полчища мух. От жары и от мух не было никакого спасения. Ефремов устроил себе «кабинет» в тамбуре между дверьми. Стулом и столом служили два ящика разных размеров.
Сюда он забирался со стаканом патоки для подкрепления сил и, слегка приоткрыв наружную дверь, работал над «Тафономией», а попутно в «часы отдыха» продолжал сочинять рассказы.
Так возник и был осуществлен всего лишь за несколько месяцев замысел «Семи румбов».
Цикл состоял из следующих рассказов: «Встреча над Тускаророй», «Сумасшедший танк», «Эллинский секрет», «Олгой-хорхой», «Катти Сарк», «Озеро Горных Духов»11, «Путями старых горняков».
Два рассказа остались неопубликованными.
— «Сумасшедший танк», — сообщил нам Ефремов, — получился неудачным, и я не стал его печатать. Действие происходит во время войны. Танк отрывается от своей части, его окружают немцы. Чтобы не попасть в плен, командир направляет машину на отвесную скалу. Танк неожиданно проваливается в пещеру, его засыпает землей, и он оказывается недосягаемым для врагов. Танкисты приходят в себя после шока, с трудом выбираются из танка и находят наскальные изображения африканских животных, сделанные много тысячелетий назад. Сюжет сам по себе наивен, но мотив, связанный с палеолитическими изображениями африканской фауны, на этот раз в глубине Сибири, я использовал позднее в рассказе «Голец Подлунный»...
Что касается «Эллинского секрета», то творческая история этого давнишнего замысла еще не завершилась.
— Речь идет о «наследственной памяти», памяти опыта далеких предков. С возникновением кибернетики это становится понятным и объяснимым, а тогда казалось чуть ли не мистикой, и рассказ был забракован как антинаучный. Это — история одного молодого скульптора, который должен был сделать статую. У него — из-за ранения — теряется сила в руках, и он «вспоминает» секрет эллинских мастеров, которые умели с помощью особого состава размягчать слоновую кость и лепить из нее, как из воска. До нас дошли такие статуэтки, вылепленные, а не вырезанные из слоновой кости, но секрет этот утерян...
Прошло много лет, и сюжет, связанный с «наследственной памятью», получил более глубокое обоснование. В 1959 году Ефремову показали в Нанкинской обсерватории бронзовый глобус, относящийся к I веку нашей эры, с узорами созвездий, которые можно увидеть только из южного полушария. Выходит, что восточные мореплаватели, хотя об этом не сохранилось никаких письменных подтверждений, проникли в южные моря столетий за четырнадцать до Магеллана!
Древний китайский глобус поразил воображение Ефремова.
«Явилась мысль соединить в одном рассказе далекую историю с последними открытиями в области кибернетики, с исследованиями по механической памяти и т. п. Я, — рассказывает он, — представил себе: мозг одного из героев, прямого потомка отважных мореплавателей, хранит память об этом событии. Предание о нем передается из рода в род уже в виде каких-то почти неуловимых и смутных полувоспоминаний. Сложным путем, практически еще недоступным науке, удается «записать» эти слабые импульсы, а затем «прочесть» их и восстановить вековую историческую загадку».12
Так был задуман еще не написанный рассказ «Высокий перекресток». Заманчивая идея, намеченная в «Эллинском секрете», долгое время продолжала жить подспудно, пока не возродилась в совершенно новом качестве благодаря прихотливому сцеплению мыслей.
...1944 год ознаменовался для Ефремова стремительным вторжением в литературу. Почти одновременно с выходом в издательстве «Молодая гвардия» первой книги рассказов13 и в Воениздате второго сборника «Встреча над Тускаророй» — их опубликовали «Новый мир», «Техника — молодежи» и военные журналы «Краснофлотец» и «Красноармеец».
Ефремов сразу же получил признание как талантливый и самобытный писатель. Одним из первых заметил и оценил литературный талант ученого Алексей Николаевич Толстой.
Тяжко больной, находясь уже на пороге смерти, Алексей Николаевич продолжал живо интересоваться всем, что происходило в советской литературе. Он пригласил Ефремова к себе в Кремлевскую больницу и несколько часов беседовал с автором «Рассказов о необыкновенном». Особенно заинтересовал Толстого своеобразный творческий метод Ефремова. Иван Антонович подробно рассказал о нем Толстому.
В своей работе он, Ефремов, идет от зрительного представления, от картины. Прежде чем написать ту или иную сцену, он должен увидеть ее в воображении до мельчайших подробностей — в красках, в звучании — и лишь потом постараться ее описать. Такой прием вполне закономерен для человека, который в течение двадцати пяти лет описывал в научных статьях всевозможные явления природы и «набил руку» в самых разнокачественных и порою очень трудных описаниях.
Когда же разговор зашел о фантазии как непременном свойстве профессии геолога и палеонтолога, Ефремов рассказал Алексею Николаевичу, как фантазия не раз помогала ему предвидеть в науке то, что позже подтверждалось экспериментом. Хотя бы такой случай. В 1929 году он написал статью для немецкого журнала «Геологише Рундшау» о геологическом исследовании океанского дна. В ней Ефремов высказывал соображения о необходимости поисков в океане мест со сложным рельефом, не покрытых осадками, что помогло бы выяснению геологической структуры. Рукопись вернули обратно с рецензией самого крупного в те годы специалиста по морской геологии, профессора Отто Пратье. Маститый рецензент заявил, что заключения Ефремова вздорны, невероятны и фантастичны, ибо, по его, Отто Пратье, мнению, дно океанов представляет плоскую равнину, наглухо закрытую рыхлыми остатками. Однако дальнейшие исследования полностью подтвердили правоту Ефремова.
А.Н. Толстой особенно одобрительно отозвался о той «правдоподобности необычайного», которую он почувствовал в первых рассказах Ефремова.
Единственная встреча с автором «Аэлиты» и «Петра Первого», с писателем, которого Ефремов очень любил, заставила его поверить в свое литературное призвание.
Интенсивная и многообразная научная деятельность не помешала ему продолжить серию «Рассказов о необыкновенном». До конца 1944 года были написаны и частично опубликованы семь новых вещей: «Голец Подлунный», «Обсерватория Нур-и-Дешт», «Атолл Факаофо»,14 «Бухта радужных струй», «Последний марсель», «Белый Рог»,15 «Алмазная труба» и затем, после некоторого перерыва, «Тень минувшего». За один только 1944 год Ефремов опубликовал в двух сборниках и в журналах десять рассказов и в следующем году еще три.
С тех пор произведения Ефремова заняли прочное место в советской литературе. Одно издание следовало за другим. К началу пятидесятых годов его рассказы были изданы на украинском, эстонском, латышском, литовском, болгарском, венгерском, польском, румынском, чешском, немецком, французском и английском языках. Литературная известность писателя-фантаста вышла далеко за пределы Советского Союза.
К тринадцати рассказам, опубликованным в 1944—1945 годах, в последующие годы прибавились следующие произведения: историческая дилогия «Великая Дуга» («На краю Ойкумены», 1949, и «Путешествие Баурджеда», 1953),16 первая космическая повесть «Звездные корабли» (1947), путевые заметки «Дорога ветров» (1956), роман «Туманность Андромеды» (1957), рассказы «Адское пламя» (1954),17 переработанный вариант «Катти Сарк» (1958), «Cor Serpentis (Сердце Змеи)» (1959), «Юрта ворона (Хюндустыйн Эг)» (1960), «Афанеор, дочь Ахархеллена» (1960).
Все произведения Ефремова — и «Рассказы о необыкновенном», и повесть «Звездные корабли», и дилогия «Великая Дуга», и «Туманность Андромеды» — звенья одной цепи, определяющей стремление писателя видеть в «реке времени» единый, диалектически развивающийся исторический процесс — от зарождений жизни и разума до высочайших вершин человеческой мысли и знания.
В конце 1962 года Ефремов завершил работу над новым романом «Лезвие бритвы». Замысел этого произведения связан с дальнейшим развитием современных научных взглядов на биологию, психофизиологию и психологию человека. Отсюда проистекают моральные и эстетические проблемы, характерные для нового общества и нового человека. Писатель хочет доказать, что внутри каждого из нас таятся нераскрытые могучие силы, пробуждение которых, путем соответствующего воспитания и тренировки, неизбежно приведет к тому духовному богатству, о каком мы мечтаем лишь для людей грядущей коммунистической эры. То же самое можно сказать и о физическом облике человека. Таким образом, задача этого романа — искать прекрасное не только в далеком будущем человечества, но уже в наши дни, сейчас, и не для одаренных одиночек, а для всех!
Одновременно писатель работает и над новой космической повестью «Долгая Заря», которая явится своего рода продолжением «Туманности Андромеды» и «Сердца Змеи». Это — путешествие землян на отдаленную планету в созвездии Рыси, где, в силу особых обстоятельств, задержался переход к коммунистическому обществу и властвует, при весьма высоко развитой технике, олигархия фашистского типа. Столкновение людей коммунистической Земли с этой олигархической системой хотя и закончится трагически для экипажа звездолета «Темное пламя», но укажет разумным существам далекой планеты путь к построению совершенного общества, путь к счастью. В намерение писателя входит также показать грубейшие ошибки против марксистско-ленинского учения о развитии общества, которые допущены многими авторами, пытающимися изобразить в научно-фантастических произведениях олигархические режимы на некоторых обитаемых мирах в космосе.
Если попытаться коротко сформулировать генеральную тему всего многообразного творчества И.А. Ефремова, то можно сказать примерно так: его волнует и занимает человек в обществе, где наука становится важнейшей и решающей стороной человеческого бытия. К решению этой сложнейшей темы писатель идет медленно, как бы преодолевая всё более крутые подъемы. Первая ступень, по его словам, — это «приключение, сдобренное наукой». Вторая ступень — «наука, сдобренная приключением». Иначе говоря, сперва наука как интересное явление окружающего мира («Рассказы о необыкновенном»), потом наука как средство перестройки действительности («Туманность Андромеды») и, наконец, наука как средство перестройки самого человека (отчасти «Сердце Змеи» и в полной мере — «Лезвие бритвы»).
Связь науки и литературы осуществляется самыми различными путями. Написать книгу о жизни ученого — еще не значит понять ученого и раскрыть внутренние пружины его деятельности.
Как темы науки становятся темами литературы и искусства?
Может ли сама наука и эмоции, связанные с научным творчеством, служить предметом художественного изображения?
Может ли писатель показать человека науки, одержимого научными идеями, не касаясь существа самих идей?
На эти вопросы во многом отвечает творчество Ефремова, который в своей писательской деятельности всегда остается и ученым, и художником.
Примечания
1. Здесь и ниже выдержки из неопубликованных записей бесед с И.А. Ефремовым даются в форме прямой речи.
2. П.П. Сушкин стал академиком в 1923 году.
3. И. Ефремов. Дорога ветров. М., 1958, стр. 96.
4. И. Ефремов. Что такое тафономия? — «Природа», 1954, № 3.
5. См.: И.А. Ефремов. Владимир Прокофьевич Амалицкий. — «Палеонтологический журнал», 1960, № 4.
6. Оценка научной деятельности И.А. Ефремова содержится в статье А.К. Рождественского «Некоторые итоги изучения в СССР древних земноводных, пресмыкающихся и птиц». — Сб. «Труды IV сессии Всесоюзного палеонтологического общества». М., 1961.
7. Тафономия — производное от греческих слов: тафо — захороняю, номос — закон.
8. Доклад опубликован в сборнике «Труды IV сессии Всесоюзного палеонтологического общества». М., 1961.
9. Адаптация — приспособление организма к условиям существования.
10. «Знание — сила», 1957, № 7, стр. 32.
11. В первых изданиях — «Дены-Дерь», «Тайна горного озера».
12. «Вопросы литературы», 1961, № 4, стр. 150.
13. По количеству включенных рассказов книга была озаглавлена «Пять румбов».
14. Первоначальное название — «Телевизор капитана Ганешина».
15. В первом издании — «Ак-Мюнгуз».
16. Обе повести были закончены в 1945 г. По независящим от автора причинам «Путешествие Баурджеда» увидело свет с большим опозданием.
17. Рассказ был написан в 1948 г.
| К оглавлению | Следующая страница |
